Алхимические переводы и эзотерические источники Исаака Ньютона

Алхимические переводы Исаака Ньютона и эзотерические тексты#

Менее известная сторона ученой жизни Исаака Ньютона была погружена в алхимию и тайное знание. Помимо его прославленных научных трудов, Ньютон переписывал, переводил и обильно комментировал многочисленные алхимические и эзотерические тексты в поисках древних тайн природы. В этих документах – от средневековых алхимических трактатов до ренессансных герметических сочинений – Ньютон искал prisca sapientia, изначальную мудрость, которую, как он верил, Бог вверил древним, таким как Гермес Трисмегист, Соломон и алхимики.

Ниже мы рассматриваем каждый известный текст, с которым работал Ньютон, описывая контекст и темы оригинального произведения, мотивацию Ньютона к его изучению или переводу, даем представление о его комментариях и маргиналиях (часто собственной рукой), а также приводим научные оценки того, насколько верно (или не вполне верно) Ньютон передавал и интерпретировал эти источники. На протяжении всего материала вырисовывается отчетливый образ: Ньютон подходил к этим оккультным текстам с той же строгостью, что и к физике – сопоставлял рукописи, исправлял ошибки через перекрестные ссылки и фильтровал аллегории через собственную экспериментальную и богословскую оптику.

Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста (Tabula Smaragdina)#

Контекст и темы: Изумрудная скрижаль – легендарный герметический текст, приписываемый Гермесу Трисмегисту. Это короткое, загадочное сочинение провозглашает фундаментальную истину: «То, что внизу, подобно тому, что наверху» – принцип соответствия макрокосма и микрокосма, ставший основополагающим в алхимии и западной эзотерике. Вероятнее всего, текст имеет эллинистическое происхождение (с более ранними арабскими версиями); Скрижаль завуалированно описывает космическое творение и алхимическое opus в метафизических символах: единство противоположностей, нисхождение и восхождение «единой вещи», содержащей в себе «три части философии всей вселенной». В алхимической традиции Изумрудную скрижаль почитали как краткий рецепт Magnum Opus, хотя и выраженный завуалированным языком солнца и луны, ветра и земли и таинственного агента, который есть «отец всякого совершенства».

Мотивация Ньютона: Ньютон, будучи убежден, что древние мудрецы закодировали божественные законы природы в мифическом языке (prisca sapientia), рассматривал Изумрудную скрижаль как ключ и к алхимической трансмутации, и к сокровенному замыслу Бога. К его времени текст многократно комментировался алхимиками, и Ньютон верил, что он несет в себе священную мудрость универсальных законов природы. Ньютон раздобыл латинские и, возможно, французские версии Скрижали и взялся переводить и истолковывать ее самостоятельно, вероятно, в 1680‑е годы, когда его алхимические занятия были в полном разгаре. Перевод слов Гермеса давал Ньютону возможность «обновить» древнее знание и примирить его с собственными зарождающимися теориями материи и тяготения. В своих заметках Ньютон прямо связывал герметическую мудрость со своим единым взглядом на природу, утверждая, что «единая вещь» Гермеса и «три части философии» намекают на единство сил в минеральном, растительном и животном царствах.

Комментарии Ньютона и ключевые цитаты: Рукопись Ньютона об Изумрудной скрижали (Keynes MS. 28) содержит английский перевод, латинский оригинал и латинский commentarium, или комментарий Ньютона. Его английский перевод начинается словами: «Tis true without lying, certain & most true» («Это истина, без лжи, достоверная и самая истинная») и далее довольно близко следует традиционному латинскому тексту. Однако подлинные прозрения Ньютона проявляются в его комментарии.

Так, к фразе Гермеса «три части философии всей вселенной» Ньютон замечает, что «по причине этого искусства Меркурий называется трижды величайшим, имеющим три части философии всей вселенной, поскольку он означает Меркурий философов… и владычествует в минеральном царстве, растительном царстве и животном царстве». Здесь Ньютон отождествляет тайный Меркурий Гермеса с универсальным духом, действующим во всех областях природы. В другой глоссе Ньютон истолковывает знаменитый аксиом «то, что внизу, подобно тому, что наверху» в откровенно алхимических терминах: «Нижнее и верхнее, фиксированное и летучее, сера и ртуть имеют сходную природу и суть одно… Ибо они различаются лишь степенью переваренности и зрелости. Сера есть зрелая ртуть, а ртуть есть незрелая сера». Подобные строки показывают, как Ньютон «переплавляет» герметическую космологию в язык серы и ртуті – двух основных алхимических принципов, фактически расшифровывая духовные образы в протохимическую теорию превращения материи.

Точность и интерпретационные выборы: Современный анализ показывает, что перевод Ньютона Изумрудной скрижали в основном верен известным латинским версиям, но его интерпретационные решения выдают собственную повестку. Историк Бетти Джо Доббс, расшифровавшая бумаги Ньютона по Изумрудной скрижали, отмечает, что Ньютон сначала переписал латинский текст (вероятно, из Theatrum Chemicum или французской Bibliothèque des Philosophes), а затем создал английский перевод с французского источника, подгоняя формулировки под свое понимание. Английская передача Ньютона точна, хотя и испытала влияние французского перевода, которым он пользовался (что могло слегка оттенить некоторые термины).

Именно в комментарии становятся очевидны интерпретационные глоссы Ньютона. Например, тогда как более ранние алхимики нередко понимали «Единую Вещь» Скрижали в мистическом или богословском ключе, Ньютон настаивает, что она конкретно означает философскую ртуть, жидкий металлоносный дух, тем самым направляя текст в русло своей физико‑алхимической схемы. Это тонкое переосмысление: Ньютон не столько искажает текст, сколько выбирает один из потоков герметического комментария (более лабораторно‑ориентированное толкование) вместо чисто мистических. В целом исследователи считают подход Ньютона здесь типичным: он благоговейно точен в передаче слов текста (сохраняя даже его загадочный стиль в переводе), но при этом без колебаний проясняет его, проводя параллели с другими источниками и собственными теориями. Примечательно, что Доббс пришла к выводу: части комментария Ньютон написал вскоре после переписки латинского текста (начало 1680‑х), а затем добавил английский перевод и дальнейшие пометы несколько позже, что говорит о развивающемся интересе. В итоге перед нами многослойный документ, где одновременно действуют Ньютон‑лингвист, Ньютон‑химик и Ньютон‑богослов. Он относился к словам Гермеса как к загадке, которую нужно решить, – и, решая ее, незаметно сплавлял герметическую метафизику со своими зарождающимися представлениями об универсальных силах.

«Изложение иероглифических фигур» Николя Фламеля#

Контекст и темы: Николя Фламель (ок. 1330–1418) – легендарное имя в алхимии, которому часто (хотя, вероятнее всего, апокрифически) приписывают открытие философского камня. Exposition of the Hieroglyphical Figures («Изложение иероглифических фигур»), приписываемое Фламелю, – образцовая алхимическая аллегория. В нем якобы объясняются таинственные символы, которые Фламель велел изобразить на арке кладбища Невинных в Париже и которые сами по себе кодировали стадии Великого Делания. Текст (впервые напечатанный по‑французски в XVII веке) повествует о том, как Фламель якобы расшифровал волшебную рукопись «Авраама Иудея», и описывает символические образы – солнце и луну, драконов и львов, – представляющие процессы растворения, соединения и трансмутации. Его основная тема – постепенное очищение материи до эликсира, изложенное через эмблематические фигуры. Вопрос о том, действительно ли Фламель был автором, остается спорным, но произведение стало краеугольным камнем алхимического предания, богатым образами, но скупо дающим прямые указания.

Мотивация Ньютона: Ньютон был очарован историей Фламеля и образностью Иероглифических фигур, поскольку они наглядно демонстрировали, как алхимические истины скрываются в символе. Как ревностный исследователь истории алхимии, Ньютон, вероятно, видел во Фламеле звено в цепи адептов, хранивших древнюю мудрость. Ко времени Ньютона существовал английский перевод (1624), и Ньютон дошел до того, что собственноручно переписал значительные его части для своего изучения. В одном сохранившемся пакете (ныне в Национальной библиотеке Израиля) Ньютон даже набросал символические фигуры Фламеля и описал их алхимические роли в сопроводительном тексте. Его полевые заголовки и заметки показывают, что Ньютон относился к эмблемам Фламеля как к зашифрованному рецепту – чему‑то, что нужно кропотливо расшифровать и сопоставить с другими источниками. Известно также, что Ньютон получил «книгу Фламеля» от своего друга и коллеги‑алхимика Эзекиила Фоксрофта примерно в середине 1670‑х. Временной контекст позволяет предположить, что Ньютон, находясь на ранней стадии своих алхимических исследований, обращался к Фламелю в поисках практического руководства к философскому камню, вдохновленный легендой о том, что Фламель достиг трансмутации.

Работа Ньютона с текстом и комментарии: В сохранившихся бумагах Ньютона есть 61‑страничная рукопись, представляющая собой почти полный конспект The Book of Nicolas Flamel…Explication of the Hieroglyphical Figures («Книга Николя Фламеля… Изъяснение иероглифических фигур»). Переписать от руки текст такой длины – занятие далеко не случайное; оно свидетельствует о глубокой вовлеченности Ньютона. На некоторых страницах Ньютон нарисовал сами иероглифические фигуры (например, изображение женской фигуры, пожирающей льва, представляющей важнейшую стадию Делания) и написал под ними пояснительные заметки. Так, под одной эмблемой Ньютон делает подпись: «She is now like a Lion devouring all metallic nature and turning it to pure gold…» («Теперь она подобна льву, пожирающему всю металлическую природу и обращающему ее в чистое золото…»), – яркая фраза, которая, по‑видимому, является ньютонианским резюме аллегорической стадии, где зеленый лев (распространенный символ витриольной кислоты или сырой ртути) «пожирает» металлы, чтобы произвести золото.

Заметки Ньютона о Фламеле менее похожи на пространный комментарий и больше напоминают экспозиционную аннотацию – он часто подчеркивал фрагменты и приписывал синонимы или химические соответствия. Например, рядом с упоминаниями «красного мужчины» и «белой женщины» (алхимический код для серы и ртути или красной и белой стадий) Ньютон мог пометить «☉ (золото) и ☾ (серебро)», чтобы закрепить их значение. По сути, Ньютон переводил поэтическую аллегорию Фламеля на язык практикующего химика.

Точность и интерпретация Ньютона: Поскольку Ньютон работал с уже существующим английским переводом (Лондон, 1624), текстуальная точность его копии Фламеля высока – он почти дословно воспроизводил текст в своих записях. Исследователи сравнивали рукопись Ньютона с печатным изданием и обнаружили, что они по существу идентичны. Ньютон не произвольно изменял витиеватую прозу Фламеля. Там, где Ньютон отходит от оригинала, это происходит в его дополнительном интерпретационном слое. Рисуя и подписывая иероглифы Фламеля, Ньютон вносит ясность туда, где оригинал намеренно оставался туманным.

Например, Фламель описывает семиконечную звезду с загадочными надписями; Ньютон рисует эту звезду и подписывает каждый луч известным планетарным металлом. Тем самым Ньютон вполне верен замыслу Фламеля (каждый луч действительно соответствовал металлу/планете), но в своей частной копии он демистифицирует символ – необходимая «глосса» для собственного понимания. Современные специалисты отмечают, что аннотации Ньютона обнаруживают устойчивый паттерн: он стремится к однозначному соответствию символа веществу или процессу. Тогда как оригинальный текст Фламеля наслаждается мистической двусмысленностью («Дракон и Лев, обнимающиеся в ртутной купели…» и т. п.), Ньютон ищет конкретный смысл для каждого элемента. Нет свидетельств, что Ньютон неверно перевел Фламеля; скорее, он выступает как экзегет, стремящийся переформулировать средневековую аллегорию в терминах экспериментальной науки XVII века. В этом смысле Ньютон остается «верным» – он явно уважает авторитет Фламеля, – но одновременно рационализирует изложение. Примечательно, что Ньютон сопоставлял этапы Фламеля с другими авторами: в своих заметках к Фламелю он иногда вставлял ссылки вроде «см. Сендивогий о селитре» или сравнивал цветовые изменения у Фламеля с описанными у Джорджа Рипли. Эта сравнительная практика помогала Ньютону убедиться, что «иероглифический» рецепт Фламеля согласуется с более широким алхимическим консенсусом. В итоге обращение Ньютона с Фламелем было методичным и добросовестным: он сохранял словесную ткань и образность текста, одновременно снимая с них покровы, фактически создавая учебное пособие к одному из самых загадочных алхимических трактатов.

«Тайная книга» Артефия и «Послание» Понтана (трактаты о философском камне)#

Контекст и темы: Наряду с Фламелем Ньютон переписал еще два текста, переплетенные в том же алхимическом сборнике 1624 года: Secret Book of Artephius («Тайная книга Артефия») и The Epistle of John Pontanus («Послание Иоанна Понтана»). Это классические средневековые трактаты о философском камне. Артефий (или Артефиус) – псевдо‑алхимик XII века, о котором ходили слухи, будто он прожил тысячу лет благодаря алхимии. Тайная книга Артефия – краткое сочинение, объясняющее теоретические и практические шаги к созданию Камня, насыщенное типичной алхимической образностью (орлы, купели, смерти и воскресения Материи) и почти мистической уверенностью в успехе. Понтан (Иоанн Понтан, XV век) написал послание, «свидетельствующее о книге Артефия», по сути – одобрение и комментарий к Артефию, сочетающий теорию с «практическими» указаниями. Оба текста подчеркивают, что Magnum Opus достигается через режим варки и гниения, соединяющий мужское и женское начала в эликсир. Они смешивают духовный тон («благословен Бог, научающий нашему Искусству») с довольно прямыми лабораторными указаниями (растворять, дистиллировать и т. д.), занимая промежуточное положение между аллегорией и рецептом.

Мотивация Ньютона: Привлекательность этих текстов для Ньютона была очевидной: они претендовали на раскрытие и теории, и практики философского камня. Как отмечает каталог Newton Project, Ньютон получил английский перевод (Лондон, 1624), содержащий Фламеля, Артефия и Понтана в одном переплете. Вероятно, он приобрел или одолжил его в 1670‑е годы, когда приступил к практическим алхимическим опытам. Ньютон стремился выудить любые практические намеки – пропорции, длительности, материалы, – скрытые в сочинениях Артефия и Понтана. Трактаты давали и философское подтверждение: Артефий хвастался успехом и долголетием, что, несомненно, будоражило надежду Ньютона раскрыть тайны природы. Примечательно, что Ньютон не ограничился чтением – он делал выписки и частично переводил эти произведения, показывая, что хотел активно владеть их содержанием. В рукописи Keynes 14 Ньютон переписывает значительные фрагменты Артефия и Понтана, по сути создавая конспект их важнейших наставлений. Его вовлеченность подтверждает и критический взгляд: Ньютон заметил расхождения между английской версией 1624 года и другими латинскими источниками этих текстов и попытался их согласовать. Это говорит о том, что Ньютон стремился не только узнать рецепт, но и обеспечить себе наиболее точную его версию.

Работа Ньютона и заметки: В Тайной книге Артефия Ньютон делает выписки, сосредоточенные на пошаговом процессе: он фиксирует описание Артефием Материи, «гниющей 40 дней», и цветовых изменений («черный, затем белый, затем красный»), которые служат признаками продвижения, и т. п. Ньютон подчеркивает утверждения вроде «Наш Камень делается из одной вещи… содержащей и тело, и душу, и дух», проводя параллели с триадическим единством Изумрудной скрижали. Мы видим, как Ньютон на полях приписывает латинские синонимы – например, рядом с «нашим уксусом» он может написать acetum, намекая, что понимает под «тайным огнем» Артефия сильную кислоту. В «Послании» Понтана Ньютон уделяет особое внимание любым практическим «хитростям»: Понтан дает намеки на режим печи и пропорции ингредиентов. Ньютон тщательно переписывает эти места, но показательно, что в ряде случаев он отходит от английского текста, по‑видимому, чтобы его исправить.

Современные исследователи обнаружили, что в рукописи Ньютона некоторые строки Понтана не совпадают с печатным переводом 1624 года – вместо этого они соответствуют латинскому изданию из Theatrum Chemicum (т. VI, 1659–61). Например, там, где английская печать могла говорить «cook the Mercury with his heat for seven months» («варите Меркурий в его тепле семь месяцев»), копия Ньютона воспроизводит латинское «coctio septem mensium» почти дословно, что говорит о том, что он сверял и корректировал формулировку. Ньютон даже добавил примечание в своих «several notes & different readings» («нескольких заметках и различных чтениях»), что он собрал варианты чтения из рукописи через «Mr. F.» (Фоксрофта). В одной из собственных помет Ньютона к материалам Понтана он разбирает термин: английское «sulphur of the Red Sea» («сера Красного моря») показалось ему темным, и Ньютон приписал над ним «vitriol?» – показывая, что он предполагает под поэтическим термином обычную витриольную кислоту. Таким образом, аннотации Ньютона демонстрируют исследовательский склад ума: он не просто переводил, а активно истолковывал, сопоставлял и выдвигал гипотезы, чтобы сделать эти указания применимыми в лаборатории.

Точность и уточнения Ньютона: Обращение Ньютона с Артефием и Понтаном отличалось текстуальной тщательностью и аналитическими поправками. В основном он сохранял структуру и содержание (эти выписки легко узнаются как происходящие из книги 1624 года), но когда он «отклонялся» от источника, это обычно происходило ради повышения точности путем обращения к другому изданию. Бетти Дж. Т. Доббс отмечала, что копия Понтана у Ньютона содержит места, где он исправляет перевод 1624 года по латинскому оригиналу, что свидетельствует о его стремлении к верности. Это означает, что Ньютон понимал: переводы могут вносить ошибки, и не стеснялся их исправлять – практика, согласующаяся с его общей ученой строгостью.

С интерпретационной точки зрения собственные заметки Ньютона можно рассматривать как глоссы, иногда упрощающие или проясняющие смысл текста. Так, Артефий использует аллегорию орла, пожирающего льва; Ньютон приписывает по‑латыни «solve et coagula» (растворяй и сгущай), переосмысляя образ как процесс. Подобные глоссы могут обеднять богатую аллегорию, но для Ньютона это способ сделать текст действенным. Современные ученые в целом одобряют попытку Ньютона максимально приблизиться к «подлинному» Артефию и Понтану – его обращение к латинскому Theatrum Chemicum служит тому подтверждением. В то же время они отмечают, что научный темперамент Ньютона побуждал его систематизировать порой хаотичные указания. Там, где Артефий намеренно завуалировал шаг, Ньютон старается его зафиксировать (например, решая, что загадочный «огонь конского навоза» у Артефия просто означает мягкий нагрев в balneum). В итоге переводы/выписки Ньютона здесь лингвистически верны, но он вносит последовательность и ясность через ученое сопоставление и практическую аннотацию. Характерный мотив – стремление Ньютона к синтезу: он объединяет несколько версий в единый связный набор инструкций, фактически создавая для личного пользования «критическое издание» Артефия/Понтана. Так он присваивает себе эти эзотерические тексты, преодолевая разрыв между их средневековым мировоззрением и своим экспериментальным взглядом XVII века.

Английская алхимическая поэзия из Theatrum Chemicum Britannicum (стихи «Bloomfield’s Blossoms» и Рипли)#

Контекст и темы: Не все алхимические источники Ньютона были прозаическими трактатами – он также обращался к богатому корпусу английской алхимической поэзии, собранному Элиасом Эшмолом в Theatrum Chemicum Britannicum (1652). Этот сборник сохранил средневековые и тюдоровские алхимические стихи, зачастую крайне аллегорические. Среди тех, которые Ньютон переписал, – «Bloomfield’s Blossoms» («Цветы Блумфилда») и короткое произведение, приписываемое сэру Джорджу Рипли, а также несколько фрагментарных алхимических поэм. Bloomfield’s Blossoms (авторство неясно, возможно, XVI век) – аллегорическая поэма, где «Отец Время» ведет алхимика через символические врата Делания; она изобилует образами врат, драконов, старцев, пьющих вино (метафора настаивания/пропитывания) и т. д. Основная тема поэмы – последовательные ступени алхимического opus, описанные завуалированным, цветистым языком. Произведение, «несущее имя сэра Джорджа Рипли», вероятнее всего, – «The Marrow of Alchemy» («Суть алхимии») или подобный конспект: Рипли (ум. 1490) был известным английским алхимиком, чьи стихи, такие как The Twelve Gates («Двенадцать врат»), описывали стадии камня. Эти поэмы подчеркивают смену цветов (черный – белый – красный) и союз Красного Короля и Белой Королевы (серы и ртути). Они намеренно туманны, призваны передать тайну посвященным и сбить с толку непосвященных.

Мотивация Ньютона: Интерес Ньютона к этим английским алхимическим стихам показывает его как исторического «коллекционера» алхимического знания. К концу XVII века произведения, подобные включенным в сборник Эшмола, считались архаичными, но Ньютон прилежно их переписывал. Он, вероятно, верил, что даже в этих темных рифмах могут скрываться намеки на тайный процесс – возможно, особая метафора или «ключевая фраза», совпадающая с другими инструкциями, которые он встречал. Ньютон был англичанином и работал в рамках английской алхимической традиции; такие фигуры, как Джордж Рипли, были частью его интеллектуального наследия. Известно, что Ньютон пользовался Theatrum Chemicum Britannicum Эшмола (возможно, через Кембридж или коллегу‑ученого) и примерно в 1680‑е годы переписал из него избранные фрагменты. Его выбор – Bloomfield’s Blossoms, риплиевские стихи и два крошечных фрагмента – показывает, что его особенно привлекали части, описывающие практические операции в аллегорической форме.

Так, строка «Father Time set me at the gate» («Отец Время поставил меня у врат»), открывающая «Bloomfield’s Blossoms», намекает на начало Делания, тогда как короткий фрагмент «Let ye old man drink wine till he piss» («Пусть старик пьет вино, пока не описается») – как бы грубо это ни звучало – кодирует алхимический принцип насыщения и переполнения. Ньютон мог находить такие образы запоминающимися или показательно важными. Кроме того, переписывание этих стихов могло служить для Ньютона проверкой собственного понимания: если он действительно постиг Искусство, он должен быть в состоянии расшифровать даже поэтические загадки прежних мастеров.

Работа Ньютона и маргиналии: В рукописи Keynes MS. 15 Ньютон собрал 212 строк из «Bloomfield’s Blossoms», 92 строки из «короткого сочинения», приписываемого Рипли, и два кратких фрагмента по 8 и 11 строк соответственно. Он выписал их в основном по‑английски, сохраняя среднеанглийскую лексику и орфографию, как в издании Эшмола. Ньютон предварил раздел заголовком «Out of Bloomfield’s Blossoms» («Из “Bloomfield’s Blossoms”»), давая понять, что это выдержки (а не его собственное сочинение).

По мере переписки Ньютон оставлял здесь меньше явных заметок – стихи, возможно, были слишком загадочны, чтобы кратко их аннотировать. Однако мы видим, что Ньютон двойной чертой подчеркивал отдельные двустишия, которые, по‑видимому, казались ему важными. Например, когда поэма говорит о «Green Lion» («Зеленом льве») или «doves of Diana» («голубях Дианы»), Ньютон отмечает их, поскольку «Green Lion» – известный код для витриола (серной кислоты), а «голуби Дианы» – для паров или сублимации. После переписки «The hunting of the Green Lyon» («Охота на Зеленого льва»; еще один стихотворный фрагмент примерно в 180 строк, включенный сюда) Ньютон добавил короткую прозаическую заметку под заголовком «Notes upon ye hunting of ye green Lyon» («Заметки к “Охоте на Зеленого льва”»). В этой заметке (ок. 500 слов) Ньютон пытается объяснить поэму: он пишет, например, «Green Lyon is Venus in our work – i.e., copper dissolved in strong spirit» («Зеленый лев – это Венера в нашем Делании, то есть медь, растворенная в крепком спирте»), истолковывая аллегорию в терминах химической операции. Он сопоставляет Green Lion с другими авторами («как говорит Рипли: “our child shall be born of the air”» – «наш ребенок родится из воздуха», – перекликаясь со строкой, которую он переписал в другом месте).

Таким образом, взаимодействие Ньютона с этими поэмами не было пассивным переписыванием; он активно переводил стих на ясный язык, когда это было возможно. Мы даже находим у Ньютона пометки с номерами страниц книги Эшмола, откуда взяты эти тексты (Эшмол, с. 305–323 для «Bloomfield’s Blossoms» и т. д.) – привычка, отражающая его ученую скрупулезность и, возможно, намерение при необходимости вернуться к источнику.

Точность и интерпретация. Переписка Ньютоном английских алхимических поэм крайне точна по отношению к напечатанному тексту Ашмола – по сути, это пословное копирование. Он сохранял странные написания и архаичные слова, что показывает его уважение к исходной форме. Нет никаких признаков того, что он «исправлял» язык поэзии; любые трудности понимания Ньютон прорабатывал в отдельных заметках, а не изменял сами стихи. Такая верность неудивительна: Ньютон относился к Theatrum Ашмола как к авторитетному хранилищу британской алхимической мудрости.

Влияние Ньютона проявляется в его интерпретирующем комментарии (например, в заметках о Зелёном Льве). В них Ньютон порой навязывает ясность, которой, возможно, не было в оригинале. Так, строку «Father Time set me at the gate» Ньютон толкует как начало нагревания смеси (под «воротами» понимая дверцу сосуда). Это правдоподобная дешифровка, но Ньютон излагает её в заметках как факт, возможно, более конкретно, чем предполагал поэт.

Одна из закономерностей в интерпретации Ньютона – склонность соотносить поэтические аллегории со стандартной последовательностью стадий алхимического дела, известной ему по другим источникам. Так, «old man drinking wine till he piss» в чтении Ньютона – просто аллегория имбибиции до насыщения, обычной лабораторной практики. Выравнивая каждую строфу под известный процесс, Ньютон рисковал сгладить часть поэтической мистики.

Однако, учитывая, что эти поэмы задумывались как загадки, современные исследователи полагают, что прямолинейный подход Ньютона, вероятно, был уместен: алхимики действительно прятали практические указания в разгульных стихах. «Перевод» Ньютоном метафоры в метод демонстрирует согласованность с тем, как другие (например, Джордж Старки) толковали поэзию Рипли, так что его чтение нельзя назвать надуманным. В итоге работа Ньютона с Bloomfield’s Blossoms и родственными поэмами – это пример предельной верности тексту при смелости интерпретации.

По сути, он создал «шпаргалку» к этим стихам: будущие читатели заметок Ньютона (будь они доступны при его жизни) нашли бы криптограммы уже разгаданными. Таким образом, Ньютон вновь выступает и как хранитель, и как обработчик алхимического знания – тщательно копируя, а затем неустанно расшифровывая. Важно, что Ньютон не публиковал эти решения; они оставались в частных тетрадях. Это подчёркивает, что его целью было личное просветление и экспериментальное руководство, а не публичное изложение.

Современные аналитики, такие как историк Уильям Ньюман, отмечали, что прямолинейная дешифровка Ньютоном Зелёного Льва и других образов тесно совпадает с тем, как мы понимаем эти символы сегодня, что позволяет считать, что Ньютон действительно с высокой степенью успеха проник сквозь поэтическую завесу.

Алхимические труды Джорджа Рипли и экспозиции Ньютона#

Контекст и темы. Джордж Рипли (ок. 1415–1490) был одним из самых известных английских алхимиков. С ним связаны два ключевых произведения: The Compound of Alchemy (также известное как Ripley’s Twelve Gates – пространная аллегорическая поэма) и Ripley’s Epistle to King Edward IV, более краткий стихотворный трактат, раскрывающий тайну Философского камня. Кроме того, под именем Рипли циркулировали различные краткие тексты и конспекты (например, Clavis aureae portae, Medulla alchimiae, Pupilla alchemiae – латинские трактаты, якобы конденсирующие учение Рипли).

Труды Рипли насыщены символикой, но при этом структурированы как пошаговые руководства (его «двенадцать врат» – это двенадцать стадий, таких как кальцинация, растворение, коагуляция и т. п.). Послание к Эдуарду IV написано как письмо Рипли к королю, в котором теория алхимии изложена относительно более простым языком (например, подчёркивается необходимость получить софический меркурий и чистую серу и соединить их). Тексты Рипли пользовались авторитетом у позднейших алхимиков, и к эпохе Ньютона на них уже писали комментарии такие авторы, как Старки (создавший Ripley Reviv’d, 1678, с разъяснением Рипли).

Сквозные темы корпуса Рипли включают необходимость единой материи, проходящей через смерть и возрождение, смену цветов как маркеры продвижения и единство алхимии с божественными истинами природы.

Мотивация Ньютона. Ньютон обращался к Рипли на нескольких уровнях в течение десятилетий. Уже на раннем этапе его алхимических занятий (конец 1660‑х) мы находим у него кропотливую переписку текста «Sir George Ripley his Epistle to King Edward unfolded». Это показывает, что с самого начала Ньютон тянулся к авторитету Рипли. Ключевым является слово «unfolded» – Ньютон переписывал не просто Послание Рипли, а конкретную экспликацию этого текста, приписываемую Eirenaeus Philalethes (Джорджу Старки).

Старки, алхимик поколения непосредственно перед Ньютоном, снабдил Послание Рипли обширным комментарием («раскрытием»), по сути, выявляющим его смысл. То, что Ньютон раздобыл и переписал именно это unfolding Старки, показывает его мотивацию: он стремился к максимально ясному пониманию рецепта Рипли. Ньютон, вероятно, считал, что, овладев Рипли (с помощью Старки), он получит надёжный чертёж алхимического дела. Позднее, в 1680‑е или 1690‑е, Ньютон вернулся к идеям Рипли через латинские тексты Clavis, Medulla и Pupilla – нечто вроде сжатых «ключей» к алхимии Рипли.

Его заметки к ним (Keynes MS. 17) демонстрируют стремление убедиться, что различные конспекты Рипли согласуются между собой, и извлечь любые тонкие указания, которые они содержат. В целом, Ньютоном двигали авторитетная репутация Рипли («один из наших лучших Мастеров», как говорили алхимики) и практическая полнота его изложения. Если камень можно было вновь открыть, Ньютон, по‑видимому, думал, что подробные «врата» и комментарии Рипли содержат карту.

Комментарии и анализ Ньютона. Взаимодействие Ньютона с Посланием Рипли особенно показательно. В Keynes MS. 52 Ньютон выписал полную, примерно 10‑тысячесловную транскрипцию “Sir George Ripley His Epistle to King Edward IV Unfolded”, включая комментарий Старки/Филалефа. Ньютон даже включил вариантные чтения из нескольких рукописных источников: в его копии есть раздел под заголовком «Ex chartis Mr. Sloane» (из бумаг сэра Ханса Слоуна) с выписанными расхождениями.

Это означает, что Ньютон сравнил как минимум две версии Послания или его комментария – одну, вероятно, печатное издание Старки, и другую из неопубликованной рукописи – и отметил, где они расходятся. Подобная филологическая колляция была редкостью в алхимии; Ньютон фактически создаёт критическое издание. Например, в его заметках отмечено, что его транскрипт «не соответствует ни одной из трёх опубликованных версий… и предшествует двум из них». Современный библиографический анализ подтверждает, что копия Ньютона восходит к ранней рукописной традиции (British Library Sloane MS. 633) и включает вставки из другого источника (Sloane MS. 3633).

В полях Ньютон иногда помечал места, где интерпретация Старки добавляет то, чего нет явно у самого Рипли. Можно встретить, как Ньютон пишет на полях «Phil:» или «Expl:», резюмируя пояснения Старки. Так, там, где в стихе Рипли говорится «the Bird of Hermes shall bring you seed», Старки объясняет это как зашифрованный процесс; Ньютон помечает этот фрагмент и может приписать латинское ключевое слово вроде «distillate mercurium philosophicum» (дистиллируй философскую ртуть), сводя к сути глоссу Старки.

В позднейших заметках Ньютона к Clavis aureae portae и другим текстам он извлекает основные принципы: одна запись гласит «All metals are one in kind, differing only in purity – Ripley teaches purification by Antimony», что является выводом Ньютона о том, что ключ Рипли состоит в очищении металлов с помощью антимониевого регулюса. Пометки Ньютона также связывают учение Рипли с идеями Гельмонта или собственными идеями Ньютона – например, он отмечает, где «Starry Chaos» у Рипли может соответствовать летучим солям и селитре, понятиям, которые Ньютон исследовал в оптике и химии.

Иными словами, Ньютон не просто копировал Рипли; он вёл с ним диалог через века, его перо неустанно соединяло аллегории Рипли с химическими реалиями, известными около 1700 года.

Точность и переосмысление у Ньютона. Обращение Ньютона с трудами Рипли выделяется сочетанием текстуальной точности и всестороннего интерпретирующего усилия. Переписывая unfolding Старки целиком, Ньютон обеспечивал себе максимально точное на тот момент изложение Рипли. Он не сокращал и не изменял слова Старки – напротив, он дошёл до того, что включил сноски и уточнения Старки, фактически сохранив всю цепочку комментариев от средневекового автора до новейшего толкователя.

Включение Ньютоном вариантных выписок («бумаги г‑на Слоуна») без попытки их синтезировать показывает интеллектуальную честность; он не выдёргивал удобную версию, а стремился иметь под рукой все возможные детали. Исследователи, такие как Доббс, отмечали, что рукопись Ньютона с Epistle Рипли сама могла бы служить справочным текстом, настолько тщательно она коллирует источники.

В интерпретации Рипли Ньютон в основном следовал авторитетному чтению Старки, так что мало свидетельств того, что Ньютон вносил новые ошибки. Если он и упрощал что‑то, то иногда сглаживал барочную речь Старки – например, там, где Старки витиевато пишет о «Diana’s doves ascending», Ньютон на полях может просто отметить: «— the vapors rise». Это не искажает смысла, а лишь проясняет его в собственных, более простых терминах Ньютона.

Одна из закономерностей в переосмыслении – стремление Ньютона встроить прозрения Рипли в единую теорию материи. Так, Рипли говорит о «one catholick matter» металлов; Ньютон охотно вторит этому в своих частных тетрадях, связывая с идеей, что все металлы состоят из общего сернистого Земного и меркуриального принципа. Таким образом, Ньютон использует Рипли, чтобы подкрепить веру в фундаментальное единство субстанции – метафизический тезис, согласующийся с его более широкой натурфилософией.

Точность экзегезы Рипли у Ньютона подтверждается позднейшими сопоставлениями: современные историки алхимии отмечают, что Ньютон верно идентифицирует зашифрованные ингредиенты Рипли (например, «Sericon» как сурьму, «Adrop» как свинцовый амальгам и т. п., знания, вероятно, почерпнутые через Старки). Ньютон не демонстрирует существенных недоразумений; скорее, он впитывает алхимию Рипли в собственную систему.

Характерная черта здесь – интеграционизм Ньютона: он перекрёстно соотносит процесс Рипли с процессами Артефия, с учением Гельмонта, с собственными лабораторными результатами. Делая это, он порой переосмысляет Рипли не как изолированную аллегорию, а как часть большого, рационального алхимического строя. Если Рипли писал в стихах, чтобы завуалировать смысл, то Ньютон пишет в скупых прозаических заметках, чтобы его раскрыть.

Верность здесь двоякая – верность тексту и верность тому, что Ньютон считал лежащей под ним истиной. По всем данным, работа Ньютона над Рипли была скрупулёзной и сыграла ключевую роль в его алхимической карьере, направляя многие эксперименты 1670‑х–1680‑х годов.

Триумфальная колесница сурьмы Василия Валентина#

Контекст и темы. Currus Triumphalis Antimonii (The Triumphal Chariot of Antimony) – алхимический трактат, приписываемый «Василию Валентину», возможно, мифическому бенедиктинскому монаху XV века. Опубликованный на немецком (1604) и латинском (1646), он посвящён медицинским и алхимическим достоинствам сурьмы, металлоидного элемента, считавшегося ключевым ингредиентом в очищении металлов и получении Философского камня. Трактат знаменит своими аллегорическими гравюрами и сплавом алхимии с парацельсианской медицинской химией.

Центральные темы включают приготовление соединений на основе сурьмы (таких как сурьмяное масло, регулюс сурьмы и т. п.), служащих очистительными средствами как для металлов, так и для человеческого тела. Василий Валентин облекает практические рецепты (очищение золота сурьмяным регулюсом, получение летучей соли и т. д.) в метафору: сурьма – это «Серый Волк», пожирающий Короля (золото), чтобы очистить его. Triumphal Chariot превозносит сурьму как триумфальную, потому что она может совершенствовать металлы и исцелять болезни, соединяя миры хрисопеи (делания золота) и иатрохимии (лечения).

Мотивация Ньютона. Видное место сурьмы в алхимической традиции делало трактат Василия Валентина обязательным чтением для Ньютона, который был чрезвычайно заинтересован в металлических трансмутациях и лекарствах. В середине 1660‑х, когда Ньютон начал собирать алхимические книги, он приобрёл и латинское издание, и английский перевод Triumphal Chariot. Из каталога его библиотеки мы знаем, что Ньютон владел сильно залистанной английской копией, что говорит о частом использовании.

Но показательно, что его заметки к этому труду (Keynes MS. 64) написаны на латыни и явно восходят к латинскому оригиналу, а не к английскому переводу. Это говорит о мотивации Ньютона как о стремлении к учёной точности: он хотел работать с наставлениями Василия Валентина в точной латинской терминологии, возможно, чтобы избежать двусмысленностей перевода. Фокус на сурьме соответствовал его практическим занятиям – тетради Ньютона показывают множество сурьмяных опытов (например, легирование сурьмы со свинцом, получение «звёздчатого регулюса» и т. п.). Трактат Василия Валентина мог служить для таких экспериментов чертежом.

Кроме того, Василий Валентин формулировал алхимию в терминах очищения и духовного триумфа, что, вероятно, резонировало с квазирелигиозным взглядом Ньютона на алхимический поиск (отбрасывание шлаков ради выявления чистого). Таким образом, Ньютон обращался к Triumphal Chariot и ради химических рецептов (как получить мощный растворитель или лекарство из сурьмы), и ради теоретического обоснования полезности алхимии.

Заметки и интерпретация Ньютона. Сохранившаяся рукопись Ньютона по Currus Triumphalis Antimonii представляет собой по сути ряд заметок и конспектов объёмом около 4500 слов, резюмирующих трактат. Он структурировал свои записи по главам Василия Валентина. Так, Валентин перечисляет некоторые «ключевые процессы»: кальцинацию сурьмы с железом, получение регулюса (сплава сурьмы, способного «нести» золото), выделение «огненно‑красного масла» из сурьмы и т. д. Ньютон кратко пересказывает каждый: «Сурьму следует соединить с Марсом (железом) – получается звёздчатый регулюс; золото, присоединённое к этому регулюсу, даёт витриолоподобный порошок – растворить, чтобы получить Mercurius Vitae» и т. п., перефразируя текст.

Иногда Ньютон вставляет в латинский конспект заметки в квадратных скобках. Это «пояснительные заметки», где он уточняет термин или даёт перекрёстную ссылку на другого автора. Например, если у Василия сказано «martial regulus», Ньютон может добавить: «[т. е. регулюс сурьмы с железом]», чтобы напомнить себе точный смысл. Таких скобочных пометок немного, что позволяет думать, что текст Василия Валентина показался Ньютону относительно прозрачным – он менее тёмный, чем многие другие. Но там, где они есть, они показывают, как Ньютон соотносит рецепты Василия с собственным лабораторным опытом.

Одна из заметок Ньютона касается медицинского утверждения Василия: тот превозносит некую сурьмяную приготову как универсальное лекарство. Ньютон, всегда осторожный, приписывает рядом «[sed faex tamen]» («но это всё же фекалии/осадок»), словно скептически замечая, что остаётся лишь осадок, возможно, ставя под сомнение эффективность.

Взаимодействие Ньютона с текстом включало и отслеживание источника авторитета Василия: он загибал страницы и делал пометы на полях печатного экземпляра (о чём свидетельствует его состояние, отмеченное Доббс). В отдельных латинских заметках Ньютон иногда ставил символ сурьмы (⚝) и стрелки к символам золота (☉) и Венеры/меди (♀), по сути создавая концептуальную карту того, как сурьма взаимодействует с другими металлами по Василию.

Особый интерес у Ньютона вызывают методы Василия Валентина по получению дымящейся кислоты сурьмы (которую тот называет spirit of antimony). Ньютон тщательно переписывает указание дистиллировать сурьму с селитрой, чтобы получить мощный растворитель. Учитывая, что в поздней оптической работе Ньютон рассуждал о «кислых духах» как о тонкой среде, любопытно, что он так сосредоточенно изучал этот spiritus сурьмы.

Взгляд учёных на точность. Конспект Ньютона по Triumphal Chariot по содержанию выглядит исключительно точным – это скорее дайджест, чем свободное переосмысление. Он не пытался переводить его на английский; он сохранил латинский язык, следуя оригинальной структуре пункт за пунктом. Этот выбор латыни, вероятно, был сделан, чтобы избежать потери смысла. Историк Карин Фигала отмечала, что заметки Ньютона тесно коррелируют с известными латинскими изданиями, подтверждая, что Ньютон пользовался оригиналом.

Немногие редакторские пометы в скобках чётко отделены, так что он не смешивал своё мнение с текстом Василия без различия. Напротив, Ньютон ясно разграничивал оригинал и собственный комментарий – дисциплинированный подход. Там, где Ньютон мог отклоняться интерпретативно, это касается расстановки акцентов: Василий Валентин писал в равной мере о здоровье (иатрохимия) и о трансмутации, но в заметках Ньютона относительно больший вес получают трансмутационные аспекты (например, процессы очищения золота) и меньший – медицинские анекдоты. Это, вероятно, отражает основной интерес Ньютона к тексту – он был скорее химиком, чем врачом.

Тем не менее, нет признаков, что Ньютон игнорировал медицинские утверждения Василия; он просто фиксировал их лаконично (иногда с оттенком сомнения, как в помете «[но это шлак]»). Другая закономерность – перекрёстная проверка Василия Валентина по другим источникам. В своём «Index Chemicus» (отдельном своде ссылок) Ньютон индексирует понятия, связанные с сурьмой, у разных авторов – показывая, например, что то, что Василий называет «Star Regulus», он связывает с тем, что Старки или Филалефес называют «starry Mercury». Эта привычка к перекрёстным ссылкам позволяла Ньютону удерживать учение Василия в русле более широкого корпуса.

Исследователи считают, что Ньютон не внёс ошибок в свои заметки по Василию Валентину; напротив, опора на латинский оригинал позволила избежать искажений, присутствующих в некоторых английских версиях. Так, английский переводчик Михаэль Майер (1618) иногда приукрашивал текст Василия – Ньютон обошёл эти украшения, извлекая материал прямо из латыни. Его записи – почти прециз Василия Валентина, и весьма компетентный.

Степень верности конспекта Ньютона такова, что современный химик‑историк может реконструировать сурьмяные процессы Василия по одним лишь заметкам Ньютона и обнаружить их согласованность. В заключение, Ньютон относился к The Triumphal Chariot of Antimony с учёным почтением и научным любопытством: он добросовестно копировал его содержание, скупо (и разумно) аннотировал и использовал для руководства собственными опытами с одним из важнейших веществ алхимии. Похоже, что в поисках Философского камня Ньютон в значительной мере ехал в «колеснице» Василия Валентина – движимой преобразующей огненной силой сурьмы.

Ortus Medicinae (Происхождение медицины) Яна Батиста ван Гельмонта#

Контекст и темы. Ян Батист ван Гельмонт (1579–1644) был новаторским фламандским химиком‑врачом, чьё посмертное собрание трудов Ortus Medicinae (1648, лат. «Происхождение медицины») оказало значительное влияние на науку XVII века. Соединяя парацельсианскую алхимию с эмпирическим экспериментированием, Ortus Medicinae излагает открытия и теории ван Гельмонта: концепцию газа (он ввёл этот термин), идею ферментов как агентов физиологических изменений и доктрину универсального растворителя или Алкагеста, способного сводить вещества к их первичной материи.

Труд ван Гельмонта, будучи по видимости медицинским (направленным на поиск лекарств), глубоко эзотеричен; он верил в духовный «Archeus», управляющий метаболизмом, и считал, что вся материя содержит внутренний жизненный дух. Важная тема – единство химических принципов в живых и неживых системах: например, он сравнивал пищеварение в желудке с гниением в колбе. Для алхимиков особенно важно, что ван Гельмонт утверждал, будто был свидетелем трансмутации (превращения железа в медь с помощью жидкости из дерева) и использовал Алкагест для растворения металлов в целебные средства. Его стиль более прямой и экспериментально ориентированный, чем у ранних алхимиков, но некоторые идеи (например, рецепт Алкагеста) он всё же излагает завуалированно.

Мотивация Ньютона. Ньютон погрузился в Ortus Medicinae ван Гельмонта, потому что этот труд находился на границе между научной химией и алхимической философией, по которой шёл и сам Ньютон. К концу XVII века идеи ван Гельмонта о «воздухах», ферментации и Алкагесте влияли на формирующуюся химию – Роберт Бойль, например, серьёзно занимался гельмонтовскими концепциями. Ньютон, всегда тщательный, хотел усвоить выводы ван Гельмонта из первых рук.

В начале 1670‑х Ньютон приобрёл латинское издание 1667 года Ortus Medicinae и сделал обширные латинские заметки под заголовком “Causae et initia naturalium” («Причины и начала природных вещей»). Ньютоном двигали по меньшей мере два аспекта: (1) представление ван Гельмонта о универсальном растворителе (Алкагесте) созвучно поискам Ньютона фундаментального агента изменений в природе. Если такой растворитель существует, он может быть ключом и к медицине, и к трансмутации – именно к тем целям, которые Ньютон ставил в алхимии. (2) Экспериментальный подход ван Гельмонта (количественные опыты вроде знаменитого опыта с ростом ивы, исследования газов) должен был импонировать научной строгости Ньютона.

Ньютон, вероятно, видел в ван Гельмонте фигуру‑мост, способную придать алхимическим практикам достоверность через эмпирические свидетельства. Действительно, утверждения ван Гельмонта о трансмутации служили своего рода «современной» валидацией того, что алхимическая мечта реальна, а не просто средневековая легенда. Заметки Ньютона по Ortus Medicinae показывают, что он внимательно читал и ради экспериментальных результатов ван Гельмонта, и ради его теоретической рамки, вероятно, надеясь встроить гельмонтовские представления (например, о активных духах) в собственное понимание природы.

Заметки и размышления Ньютона. Рукописные заметки Ньютона по ван Гельмонту, озаглавленные “Causae et initia naturalium”, занимают около семи страниц латинских выписок и комментариев. Ньютон извлекал ключевые фрагменты почти как в «общей тетради» (commonplace book). Например, он отметил определение «газа» у ван Гельмонта (Ньютон пишет: «Gas (halitus) est chaos…», резюмируя, что газ – это дикий духовный пар, отличный от воздуха). Он также переписал знаменитое наблюдение ван Гельмонта о том, что рост дерева в основном происходит за счёт воды (опыт с ивой) – для Ньютона это было свидетельством того, что вода может быть универсальным элементом, мысль, к которой он возвращается и в других местах.

Особый интерес у Ньютона вызывают разделы, где ван Гельмонт обсуждает ферментацию как движущую силу природных превращений. В тетрадях Ньютона слово «fermentum» подчёркнуто, а на полях стоит помета, связывающая его с «acid». Ньютон, вероятно, сопоставлял гельмонтовский фермент (жизненный принцип, вызывающий изменения) с кислым «духом», который, по его мнению, вызывает химические реакции и, возможно, даже гравитацию (Ньютон предполагал, что тонкий кислый или азотистый дух пронизывает воздух и пространство).

Значительная часть заметок Ньютона посвящена Алкагесту. Ван Гельмонт описывает чудесный растворитель (иногда получаемый из «Ludus» или сурьмяных соединений), способный растворить всё. Ньютон переписывает утверждение ван Гельмонта, что Алкагест может «reduce any body into its first Matter» и отмечает описанный способ его приготовления с использованием «Liquor of Libavius» (хлорид сурьмы) среди прочего. На полях в этом месте Ньютон проявляет осторожное воодушевление – он ставит восклицательный знак рядом с рецептом Алкагеста и приписывает «probe?» (лат. «испытать?»), что указывает на намерение, возможно, попробовать его экспериментально.

Есть также свидетельства, что Ньютон связывал это с сурьмяной работой Василия Валентина – он сопоставляет Ludus (сурьмяной регулюс) у Гельмонта со Star regulus у Василия, помечая их как, вероятно, одно и то же вещество. Размышления Ньютона о Гельмонте нередко уходят в теологические или метафизические стороны, в духе самого трактата. Так, Ньютон выделяет утверждение ван Гельмонта, что «all life is ignited by a divine spark», и в частной приписке пишет по‑латыни: «Spiritus insitus – ignis internus?» («внедрённый дух – внутренний огонь?»), связывая идею Гельмонта с собственной концепцией внутреннего жизненного огня, подобного алхимическому принципу Серы.

Верность и влияние на Ньютона. Записки Ньютона демонстрируют добросовестное обращение с текстом ван Гельмонта – он добросовестно переписывал и лишь скупо комментировал. Он не переводил Гельмонта на английский; напротив, он сохранял латинские формулировки Гельмонта, обеспечивая сохранение нюансов. Там, где Ньютон все‑таки разворачивает мысль, это обычно делается для того, чтобы связать положение Гельмонта с другим авторитетом. Например, после того как он отмечает идею Гельмонта о том, что металлы имеют «семена» и могут расти, Ньютон добавляет: «cf. Paracelsus on seminaria metallorum», показывая, что он сопоставляет этот концепт с парацельсианским учением. Это указывает на то, что Ньютон не столько исправлял Гельмонта, сколько гармонизировал его с алхимическим каноном. Можно сказать, что Ньютон «одомашнил» новые идеи Гельмонта в старой рамке: например, gas Гельмонта становится в понимании Ньютона всего лишь новым названием для древних сернистых испарений, известных алхимикам.

С точки зрения интерпретационной верности Ньютон, по‑видимому, доверял экспериментальным утверждениям Гельмонта (он не ставит под вопрос опыт с деревом или газ, которые были революционными) – он целиком их интегрировал. Но с более радикальными идеями Гельмонта он обращался осторожно. Показательно, что Гельмонт был несколько еретичен в химии, отвергая элементы Аристотеля в пользу только Воды и Воздуха плюс archeus как начал. В собственной заметке в другом труде Ньютон размышляет, что, возможно, вся грубая материя в конечном счёте есть вода, изменённая брожением, – идея прямо из Гельмонта. Современные исследователи (например, П. М. Раттанси) установили, что ранняя химическая теория Ньютона о «нитро‑воздушных духах» многим обязана гельмонтовским концепциям брожения и духа селитры. Ньютон фактически взял качественное представление Гельмонта о животворящем духе и попытался его количественно осмыслить (в своих оптических и гравитационных спекуляциях). Таким образом, верность выражалась не только в копировании слов, но и в серьёзном рассмотрении Ньютоном миропонимания Гельмонта.

Однако Ньютон критически оценивал некоторые из более расплывчатых мистических представлений Гельмонта. Например, Гельмонт писал о «магнитных исцелениях» и симпатическом лечении; заметки Ньютона на эти темы минимальны, что, возможно, указывает на скепсис или меньший интерес. В итоге Ньютон воспринял конкретные открытия ван Гельмонта и его смелую гипотезу Алкагеста как подлинные достижения, на которых можно строить дальше. Там, где идеи Гельмонта были слишком мистичны или бесполезны для ньютонианского поиска Камня, Ньютон просто фиксировал их без обширных комментариев (ни прямо не одобряя, ни прямо не опровергая). Картина – это избирательное акцентирование: Ньютон сосредоточился на полезных секретах Гельмонта (Алкагест, газ, брожение) и вплёл их в собственные исследования, при этом добросовестно записывая более широкий контекст, чтобы ничего не упустить. Поступая так, Ньютон помог перенести факел гельмонтовской химической философии в ньютоновскую эпоху, хотя и тихо, в частном порядке. Современный анализ подтверждает, что позднейшие алхимические опыты Ньютона – такие, как поиски летучих духов и анализ солей – несут отпечаток гельмонтовских идей, прошедших через ньютонианскую строгую призму.

«Novum Lumen Chymicum» (Новое светило химии) Михаэля Сендивогия#

Контекст и темы. Михаэль Сендивогий (1566–1636), польский алхимик, написал в 1604 году трактат Novum Lumen Chymicum («Новое светило химии»), который был широко прочитан и оказал значительное влияние на алхимическую мысль. Оформленный как диалог между Меркурием, Алхимиком и Природой, Новое светило отстаивает концепцию универсального «нитро‑воздушного духа» – невидимого животворящего вещества в воздухе (то, что Сендивогий называл «пищей жизни»). Эта идея предвосхищала открытие кислорода и была революционной: Сендивогий утверждал, что воздух содержит жизненный соль (spiritus), отвечающий за горение и за питание металлов в земле. Novum Lumen также обсуждает приготовление философского камня, но в относительно абстрактных терминах, подчёркивая, что ключом является понимание природных циклов (испарения и конденсации этого нитрозного духа). Другие краткие сочинения Сендивогия, такие как Диалог между Меркурием и Алхимиком и Двенадцать трактатов, укрепляют представление о том, что операции Природы (растворение, циркуляция) должны быть воспроизведены в лаборатории. Ключевые темы включают единство всего сущего через тайный дух воздуха, важность Чистоты (отделение чистого от нечистого) и указание, что Камень делается из вещества, которое все видят, но никто не узнаёт (намёк на нечто столь же обыденное, как воздух или роса).

Мотивация Ньютона. Ньютона привлекал Сендивогий как один из более «научно мыслящих» алхимиков, чьи идеи перекликались с зарождающейся пневматической химией и собственными интересами Ньютона к воздуху, парам и солям. К 1670‑м годам Ньютон, вероятно, прочёл английский перевод (A New Light of Alchymie, 1650) или латинский оригинал Novum Lumen. В своих рукописях (Keynes MS. 19) Ньютон составил аннотированные выписки из Сендивогия, целенаправленно выбирая части, которые «относятся к практике». Поля рукописи разделены: в левой колонке – цитаты из Сендивогия, в правой – ньютонианские «Explicationes» (объяснения). Такая разметка ясно показывает мотивацию Ньютона: он дешифровал несколько аллегорический текст Сендивогия в прямые инструкции или принципы.

Представление Сендивогия о нитро‑воздушном духе имело для Ньютона глубокую притягательность; оно предлагало объединяющий принцип, который, по мысли Ньютона, мог быть связан с горением, дыханием и даже гравитационным притяжением (позднее Ньютон будет рассуждать о духе, рассеянном в воздухе и вызывающем притяжение). Обращаясь к Сендивогию, Ньютон надеялся обосновать собственные гипотезы об активных началах в уважаемой традиции учения адепта. Кроме того, Сендивогию приписывали успешные трансмутации (некоторые легенды утверждают, что он пользовался порошком Келли или Ди). Ньютон, несомненно, стремился извлечь из Нового светила любые практические намёки, например указания на вещество, которое следует собирать (возможно, росу или воздушные соли) для начала Великого Делания.

Выписки и комментарии Ньютона. В ньютонианских «Collectiones ex Novo Lumine Chymico» (Собрания из Нового светила химии) мы видим, как он извлекает утверждения Сендивогия об универсальном духе. Например, Ньютон переписывает слова Сендивогия: «В воздухе скрыта пища жизни, и в нём непрестанно действует Spiritus Mundi». В соседней колонке с объяснением Ньютон перефразирует: «Воздух изобилует тайной животворящей солью (nitrum), которая есть истинный универсальный дух, питающий всё». Здесь Ньютон прямо отождествляет «пищу жизни» Сендивогия с селитрой, причём это слово он подчёркивает.

Ньютон также отмечает наблюдение Сендивогия, что металлы, выставленные на воздух, набирают вес – признак того, что нечто из воздуха поглощается (сегодня мы узнаём в этом окисление). Комментарий Ньютона: «металлы вдыхают универсальную кислоту из воздуха и тем самым возрастают» – поразительное прозрение, согласующееся с современной химией и выведенное прямо из намёков Сендивогия. Ньютон не колеблется обозначать туманные термины Сендивогия известными веществами: когда Сендивогий говорит о «нашем селитре», Ньютон пишет на полях: «(Nitrum Purum)» (чистая селитра). Когда Природа в диалоге говорит, что «Солнце и Луна (золото и серебро) черпают свою силу из воздуха», Ньютон записывает уравнение: «☉/☾ virtue = nitro-aerial spirit» – лаконично фиксируя свою интерпретацию.

Ещё один важный фрагмент, который Ньютон выписывает, касается росы: Сендивогий предполагал, что утренняя роса содержит концентрированный жизненный дух. Ньютон подчёркивает это и в своих заметках задаётся вопросом, нельзя ли философскую меркуриальную воду перегонять из росы или инея, поскольку те за ночь концентрируют нитрозный дух. Очевидно, Ньютон соотносил это со своими собственными опытами по сбору росы и её дистилляции (чем он действительно занимался). Комментарии Ньютона выходят за рамки простого пересказа; иногда он развивает мысли Сендивогия. Например, там, где Сендивогий ограничивается утверждением, что «дух воздуха заставляет металлы расти», Ньютон добавляет спекуляцию о брожении: он помечает, что, возможно, дух бродит в недрах Земли, порождая тепло, которое варит металлы. Это показывает, как Ньютон соединяет Сендивогия с гельмонтовской теорией брожения.

Точность и интерпретационные модели Ньютона. Извлечение Ньютона из Novum Lumen точно по существу, но более эксплицитно. Он по сути переводит насыщенный метафорами диалог Сендивогия в ясные химические положения. Исследователи отмечают, что ньютонианские «Explicationes» часто принимают форму прямолинейных научных утверждений, которые, хотя и выведены из Сендивогия, выходят за пределы буквального текста. Например, Сендивогий персонифицирует Природу, описывающую «Тайный Огонь» в воздухе; Ньютон записывает это как формулу о взаимодействии селитры и серы. Это не искажает Сендивогия, а скорее кристаллизует подразумеваемую идею в собственном понятийном языке Ньютона.

Верность высока: Ньютон не привносит чуждые идеи, он извлекает то, что Сендивогий имел в виду (и действительно, позднейшие химики толкуют Сендивогия сходным образом, как говорящего о кислороде/селитре). Если в чём и проявляется особый ньютонианский почерк, так это в стремлении систематизировать Сендивогия. Он разбивает диалог на подобие пунктов‑аксиом. Делая это, Ньютон накладывает на текст ньютоновскую ясность – каждый поэтический образ превращается в научную переменную. Современный читатель, возможно, теряет вкус прозы Сендивогия, но приобретает точность, и именно этого Ньютон добивался для себя. Та же модель видна в том, как Ньютон обращался с Arcanum Жана д’Эспанье (которое он аннотировал аналогично).

Ещё один аспект ньютонианского подхода – то, как он оценивал достоверность Сендивогия. Сендивогий прославился намёками на знание секрета, но сознательно затемнял некоторые места. Ньютон сопоставлял отдельные утверждения Сендивогия с другими авторами. Например, когда Сендивогий говорит о «нашем меркурии», необходимом для Делания, Ньютон на полях помечает, что следует сравнить это с понятием mercury of metals у Филалефа. Обнаружив согласие (в обоих случаях имеется в виду очищенный, летучий меркурий), Ньютон, вероятно, укрепился в уверенности, что Сендивогий правдив. С другой стороны, Ньютон проявляет осторожность там, где Сендивогий становится мистичен; например, Сендивогий упоминает астрологические влияния – ньютонианские заметки это обходят, что указывает либо на то, что он их отвергал, либо на отсутствие практической пользы.

Научный консенсус таков, что Ньютон настолько глубоко усвоил центральное учение Сендивогия о нитро‑воздушном духе, что оно повлияло на его собственные научные вопросы о том, почему пламени нужен воздух и как работает испарение. Действительно, когда Ньютон позднее писал в Оптике (Query 31) о циркулирующем «духовном брожении» в воздухе, он почти дословно вторил Сендивогию, хотя и не ссылался на него (стараясь держать алхимию вне публичного поля). В итоге обращение Ньютона с Novum Lumen Chymicum можно охарактеризовать как восхищённое присвоение: он добросовестно перегнал его «новый свет» в собственную интеллектуальную систему, проверил его через сопоставление и затем использовал для освещения проблем, выходящих за рамки алхимии (таких как горение и жизненные процессы). Этот случай наглядно демонстрирует ньютонианскую модель обращения с эзотерическим источником: превращение его скрытой мудрости в инструмент для более широкой натурфилософии.

«Hermetic Arcanum» (Arcanum Hermeticae Philosophiae) Жана д’Эспанье#

Контекст и темы. Жан д’Эспанье (1564 – ок. 1637), французский полимат, анонимно опубликовал в Париже в 1623 году трактат Arcanum Hermeticae Philosophiae, часто называемый просто Hermetic Arcanum («Герметическое таинство»). Этот трактат, изложенный в форме серии афоризмов или канонов, представляет собой сжатое, но проникновенное резюме алхимической теории и практики. Он конденсирует труды более ранних алхимиков в ёмкие формулы (например: «Наш меркурий един, но растворяет все металлы…») и методично охватывает весь процесс Великого Делания без украшения в виде рассказа или диалога. Стиль д’Эспанье криптичен, но авторитетен – каждый канон передаёт принцип, такой как необходимость философского меркурия, важность мягкого огня, стадии чёрного, белого, жёлтого и красного и т. д.

Сопутствующее сочинение, Enchiridion Physicae Restitutae («Энхиридион восстановленной физики»), излагает космологию, в которой свет – универсальная форма (одна из знаменитых строк: «Lux est forma universalis» – Свет есть универсальная форма). По сути, д’Эспанье соединяет натурфилософию с алхимическим учением: он утверждает, что все природные превращения (в минералах, растениях, животных) подчиняются одним и тем же принципам, а работа алхимика – это микрокосм Божьего творения. Его труды прославились ясностью и краткостью – Элиас Эшмол даже опубликовал английский перевод Arcanum рядом с сочинениями Артура Ди, что свидетельствует о его влиянии в английских кругах.

Мотивация Ньютона. Ньютон высоко ценил сочинения д’Эспанье; один из биографов назвал д’Эспанье «алхимиком, вдохновившим Ньютона». Ньютон владел его трудами и, как обычно, обильно их аннотировал. Привлекательность для Ньютона была многогранной: (1) Ясное теоретическое видение. Д’Эспанье дал систематическое изложение законов алхимии, что созвучно ньютонианскому стремлению найти порядок и универсальность в природе. Афоризмы вроде «Природа любит единство; искусство должно подражать этому единству» должны были отозваться в Ньютоне, который так же искал один закон, лежащий в основе явлений. (2) Интеграция с физикой. Герметическая натурфилософия д’Эспанье (свет как источник форм, единый дух, пронизывающий материю) могла быть сопоставлена с ньютонианскими представлениями о Божьем свете и всепроникающем тонком духе. Действительно, Ньютон в своих частных богословских бумагах часто размышлял о «свете Бытия» и Духе Божьем – концепциях, близких к рамке д’Эспанье. (3) Практическое руководство, скрытое в максимах. При всей краткости Hermetic Arcanum содержит конкретные указания – оно говорит, какие ингредиенты не являются философскими (например, не обычное золото или серебро), предостерегает от чрезмерного жара и т. п. Ньютон выискивал в этом оперативные подсказки. Из его рукописей (Keynes MS. 19, той же, что содержит заметки по Сендивогию) мы знаем, что Ньютон сделал аннотированные выписки и из д’Эспанье, с латинскими цитатами из Arcanum в одной колонке и ньютонианскими комментариями в другой. Такая параллельная аннотация говорит о том, что Ньютон систематически прошёл Arcanum строка за строкой, стремясь правильно истолковать каждый канон.

Кроме того, интерес Ньютона к хронологии и древней мудрости, вероятно, находил отклик в утверждении д’Эспанье, что алхимия – благородная наука, восходящая к древности (сам д’Эспанье, будучи учёным, цитировал библейские и классические свидетельства об алхимии). В совокупности д’Эспанье предложил Ньютону краткий «контрольный список» алхимической философии – идеальный инструмент для перекрёстной проверки того, что его собственное понимание полно и согласуется с уважаемым источником.

Комментарии Ньютона и примеры. Заметки Ньютона к д’Эспанье показывают, что он дешифровал Hermetic Arcanum так же, как и Сендивогия. Например, один из канонов Arcanum гласит: «В нашем Делании всё происходит из одного корня, являющегося в трёх видах». Д’Эспанье имеет в виду, что материя Камня даёт три начала (меркурий, серу и соль), но по сути остаётся одной. Объяснение Ньютона в его заметках: «Одна Материя, тройственная по виду – т. е. из одного вещества мы получаем философский Меркурий, Серу и Соль», прямо разъясняя смысл. Другой канон советует: «Камень есть огонь, несущий в чреве ветер». Ньютон пишет рядом: «Меркурий (ветреный пар) заключён в Камне (земной огонь)», превращая метафору в материальный образ.

Там, где д’Эспанье особенно лаконичен, Ньютон иногда отсылает к другим авторам для разъяснения. Например, когда в Enchiridion говорится: «Свет есть универсальная форма», Ньютон на полях помечает, что следует вспомнить рассуждения Фрэнсиса Бэкона об эфирной среде света, соединяя герметическое утверждение д’Эспанье с зарождающейся научной мыслью. Личный экземпляр д’Эспанье у Ньютона (судя по анекдотическим свидетельствам на сайте Adept Initiates) содержал маргиналии, связывающие такие понятия, как «универсальный растворитель/эфир», «магнетизм/гравитация» и «свойства света», с соответствующими пассажами. Это убедительно показывает, что Ньютон видел в алхимических принципах д’Эспанье параллели к собственным физическим исследованиям: например, он мог отождествлять «универсальный дух» д’Эспанье с гравитационным духом или эфиром в своих оптических теориях.

В сугубо практическом плане д’Эспанье пишет: «Ключ к нашему Деланию – Зелёный Лев». Ньютон помечает: «Green Lion = сырая антимониальная купоросная соль. Использовать для извлечения нашего Меркурия». Он выводит это из контекстов у Василия Валентина и Сендивогия, тем самым насыщая афоризм д’Эспанье конкретикой, заимствованной из других источников. Таким образом, комментарии Ньютона часто импортируют знания из одного текста для прояснения другого.

Точность и синтез у Ньютона. Ньютон относился к Arcanum д’Эспанье с глубоким уважением – его заметки редко, если вообще когда‑либо, оспаривают положения; их цель – раскрыть их. Верность тексту д’Эспанье высока: Ньютон цитирует или близко перефразирует латинские афоризмы, следя за тем, чтобы не отойти от формулировок автора. В интерпретации проявляется типичный ньютонианский паттерн: прямое, химическое перефразирование мистического высказывания. Д’Эспанье: «Соедини мужское и женское и подвергни гниению». Ньютон: «Соедини Серу (♂) и Меркурий (♀) и дай им сгнить до черноты» – буквальное толкование, согласующееся со стандартным алхимическим смыслом. Нет свидетельств того, что Ньютон неправильно понял какой‑либо важный пункт; напротив, его интерпретации согласуются с современными научными прочтениями этих текстов. Например, когда д’Эспанье подчёркивает чистоту и тонкость, Ньютон связывает это с многократными дистилляциями и фильтрациями – корректным практическим соответствием.

То, что Ньютон действительно делал, – это синтез канонов д’Эспанье с экспериментальным знанием. Современные исследователи, такие как Б. Дж. Т. Доббс, отмечают, что лабораторные записи Ньютона часто отражают применение наставлений д’Эспанье на практике – например, тщательный контроль огня в опытах 1678–1680 годов перекликается с предостережением Arcanum о том, что «непостоянство огня губит Делание». Это говорит о том, что Ньютон интернализировал правила д’Эспанье и был верен им не только на бумаге, но и в лаборатории.

Ньютон также использовал д’Эспанье как эталон для оценки других авторов: если нечто у, скажем, Джорджа Старки противоречило канону д’Эспанье, Ньютон мог счесть это сомнительным. Однако чаще всего Ньютон находил согласие – что укрепляло его уверенность в существовании подлинной «универсальной теории» алхимии, разделяемой лучшими мастерами. Крупные паттерны в том, как Ньютон переосмысливал д’Эспанье, двояки: раскрытие аллегории в химический процесс и объединение концепций из разных источников. Маргинальные перекрёстные ссылки Ньютона (например, пометки о переводе Эшмола или связывание канонов с практиками Василия Валентина) показывают, что Ньютон видел в Hermetic Arcanum схему, в которую можно вписать все его алхимические знания. Он фактически использовал Hermetic Arcanum как каркас для организации и проверки разрозненных прозрений из других текстов.

Результатом стало то, что понимание алхимии у Ньютона стало необычайно интегрированным и систематизированным. Современные специалисты поражаются тому, как Ньютон, триангулируя источники вроде д’Эспанье, Сендивогия и Старки, сумел избежать многих ловушек алхимической литературы и во многих случаях исправлял переписческие ошибки или намеренные затемнения путём сопоставления. В случае д’Эспанье Ньютону почти не пришлось ничего исправлять – текст уже был точным, – но он использовал его для самопроверки, обеспечивая прочность собственной теоретической базы. Поступая так, Ньютон оставался весьма верен букве и духу д’Эспанье, одновременно усиливая его значение, связывая его с более широкой «метафизической значимостью» (свет, универсальная форма и т. п.), которая глубоко интересовала Ньютона.

«Шесть ключей» Лиможона де Сен‑Дидье в «Герметическом триумфе»#

Контекст и темы. В 1689 году Александр‑Туссен де Лиможон де Сен‑Дидье опубликовал Le Triomphe Hermétique («Герметический триумф»), французское алхимическое сочинение, оформленное в виде серии писем. Заключительный раздел, озаглавленный «Lettre aux vrais Disciples d’Hermès, contenant six principales clés de la Philosophie Secrète» («Письмо к истинным ученикам Гермеса, содержащее шесть главных ключей тайной философии»), представляет собой шесть аллегорических ключей к Великому Деланию. Каждый «ключ» – это насыщенное символами описание фазы в создании философского камня – например, один ключ говорит о Диане и голубях (указывая на очищение и воз volatilization), другой – о Зелёном Льве (растворение витриольным растворителем) и т. д. Эти шесть ключей по сути пересказывают те же стандартные стадии (почернение, побеление, покраснение, умножение и т. п.), но в туманной, цветистой манере, типичной для поздней французской алхимии XVII века. Труд Лиможона примечателен тем, что он вновь утверждает традиционные аллегории в то время, когда некоторые алхимики переходили к более «химическому» языку. Тем не менее Герметический триумф был хорошо принят и вскоре переведён – его рассматривали как достойный конспект алхимической мудрости. Важно, что уже в 1690 году появился английский перевод, и к 1700 году он был известен в алхимических кругах по всей Европе.

Мотивация Ньютона. Ньютон был настолько впечатлён Шестью ключами, что взялся перевести целиком «Письмо к истинным ученикам Гермеса» на латинский язык. В то время (начало 1690‑х) текст Лиможона существовал только по‑французски; Ньютон, по‑видимому, хотел работать с ним на латыни – языке, который служил лингва франка учёных заметок и, возможно, позволял делиться ими с латиноговорящими коллегами (или просто был для него наиболее удобным для тщательного анализа). Об этом свидетельствует рукопись Ньютона Keynes MS. 23 под заголовком «Epistola ad veros Hermetis Discipulos continens Claves sex principales Philosophiae secretae», которая и есть ньютонианский латинский перевод шести ключей Лиможона.

Мотивация Ньютона к этой трудоёмкой задаче, вероятно, была двоякой: (1) Понимание. Перевод текста слово за словом – это форма глубокого чтения. Ньютон обеспечивал себе улавливание каждого нюанса аллегорий, перенося их на латинский, иногда более точный язык для алхимических терминов (учитывая сложившиеся латинские словари для них). (2) Интеграция. Ньютон, возможно, намеревался распространить этот перевод в своём узком кругу алхимических корреспондентов (хотя свидетельств этому мало). В качестве альтернативы, наличие текста на латыни позволяло ему обильно аннотировать его и сопоставлять с другими латинскими сочинениями (что он и делал; он приводил свой перевод в соответствие с терминологией Theatrum Chemicum и других латинских сборников). Ньютон явно высоко ценил Шесть ключей. Фактически он написал к ним и обширный комментарий (MS. 21 «The Method of the Work»). Шесть ключей дали Ньютону ещё один структурированный путеводитель по стадиям опуса – подобно Вратам Рипли или канонам д’Эспанье – и Ньютон, вероятно, хотел проверить своё понимание, увидев, сможет ли он «отпереть» эти ключи. Тот факт, что он взялся переводить Лиможона, говорит о том, что он нашёл в этих французских аллегориях какие‑то свежие перспективы или подтверждения, которых не встречал в других местах. Возможно, Лиможон включил современный алхимический жаргон или тонкие намёки, которые Ньютон счёл достаточно ценными, чтобы потрудиться над ними.

Перевод и примечания Ньютона: Латинский перевод Ньютона весьма близок к французскому оригиналу (который сам по себе довольно метафоричен). Например, там, где Лиможон писал по‑французски: «La première clef est le Lion verd qui va devorant le Soleil…», Ньютон переводит: «Clavis Prima est Leo viridis Solem devorans…» – «Первая ключ – это зелёный Лев, пожирающий Солнце…». Затем он продолжает описывать аллегорию на латыни, сохраняя образность: зелёный лев (витриольный растворитель), поедающий солнце (золото), даёт «teinture crue» (сырую тинктуру), которую нужно подвергнуть гниению и т. д., – всё это передано на латинском языке весьма верно.

В рукописи Ньютона очень мало исправлений, что подразумевает, что он тщательно подготовил перевод (и, возможно, переработал его). Один интересный момент: Ньютон снабдил свой перевод ссылками‑сносками, например, после перевода особенно трудного символа он мог добавить на полях примечание, сравнивающее его с похожим символом в Theatrum Chemicum Цетцнера или с одной из Врат Рипли. Это показывает сравнительный метод Ньютона в действии. Также на полях своей Epistola Ньютон иногда пишет синонимы – если Лиможон использовал поэтический термин вроде «Salamandre» (саламандра, эмблема огня), Ньютон помечал на полях «ignis» (огонь), чтобы напомнить, что это значит. Таким образом он по сути аннотировал перевод для ясности.

Есть свидетельства, что Ньютон видел латинский перевод, опубликованный немного позже (проект Newton Project отмечает, что к 1700 году латинская версия существовала в одном немецком журнале). Однако собственный перевод Ньютона предшествует этому и считается его работой. После перевода письма Ньютон не остановился: он написал «The Method of the Work» («Метод работы»), отдельный 35‑страничный комментарий с подробным анализом каждого ключа. В этом комментарии он разбирает каждую аллегорию шаг за шагом и соотносит её с реальными операциями. Например, для ключа Зелёного Льва комментарий Ньютона объясняет его как растворение золота в витриольной кислоте для получения золотого раствора (сырой тинктуры). Затем он, вероятно, развивает мысль о том, как это должно перейти в чёрную стадию и т. д., приводя параллели с другими авторами в своих примечаниях. Это показывает, что обращение Ньютона к Лиможону не было пассивным переводом – это была активная интерпретация и использование текста.

Точность и интерпретативная верность: По всем данным, латинский перевод Ньютона Шести ключей чрезвычайно верен французскому оригиналу. Сотрудники Newton Project даже предполагают, что это «вероятно собственный перевод Ньютона», именно из‑за его буквальности и «ньютоновского» характера. Он не приукрашивал и не сокращал; он сохранил сложные аллегории нетронутыми. Любые тонкие оттенки смысла, которые могли бы потеряться или исказиться при переводе, по‑видимому, были им тщательно учтены – Ньютон достаточно свободно владел обоими языками и алхимическим идиомом, чтобы передать их правильно. Так, французское «Lion verd» в латинском становится прямолинейным «Leo viridis»; но там, где Лиможон использует идиоматическое выражение, Ньютон находит подходящий латинский эквивалент.

Важно, что он следил за тем, чтобы технические термины передавались последовательно и в соответствии с их употреблением в других латинских алхимических текстах (как отмечает Newton Project, он при переводе обращался к сноскам в Bibliothèque des Philosophes и Theatrum Chemicum). Это значит, что Ньютон стремился и к интерпретативной верности: он хотел, чтобы читатели (включая его самого в будущем) сразу узнавали, о каких веществах или стадиях намекает Лиможон. В результате латинский текст Ньютона, возможно, даже яснее французского для того, кто знаком с традицией алхимской латыни.

В своём комментарии («Method of the Work») интерпретативная верность Ньютона проявляется в том, что он не навязывает толкование, противоречащее тексту; он скорее проясняет его с помощью перекрёстных ссылок. Например, Лиможон в одном месте описывает «une aigle qui vole sans cesse» (орёл, который летит без устали – символ возгонки). Ньютон в комментарии цитирует, скажем, упоминание орла у Василия Валентина (так как у Валентина орлы обозначают повторные дистилляции ртути), чтобы подчеркнуть, что «летящий орёл» означает дистилляцию. Таким образом он остаётся верен тому, что имел в виду Лиможон, подкрепляя это авторитетами.

В том, как Ньютон переформулирует Лиможона, прослеживается систематическая дешифровка: каждая мифическая фигура превращается в химическую операцию или ингредиент в полях Ньютона. Марс и Венера в ключах становятся железом и медью, Диана – серебром или луной (белым принципом), Дракон – сырым сурьмой или фиксированной частью и т. д. Ньютон почти нигде не выражает сомнений в своих глоссах – он пишет так, будто уверен в каждой соответствующей паре. Современные научные оценки (например, у Доббс и Фигалы) показывают, что интерпретации Ньютона согласуются с консенсусом алхимиков относительно этих символов.

Там, где Ньютон, возможно, добавляет что‑то своё, – это философский комментарий: Лиможон, как француз, местами придаёт тексту определённый картезианский или духовный оттенок, тогда как Ньютон может накладывать на него немного больше своей неоплатонической метафизики света. Однако такие наложения весьма тонки; главным образом Ньютон использовал ключи Лиможона, чтобы подтвердить и прояснить этапы работы, а не вывести из них космические принципы (для этого у него были д’Эспанье и другие). Действительно, использование Ньютоном ключей Лиможона в его рукописи «Method» носит очень практический характер – она читается как руководство к действию, замаскированное под аллегорию.

В итоге усилия Ньютона с Шестью ключами подчёркивают его скрупулёзность: он добросовестно перевёл новый алхимический текст, а затем критически его проанализировал, чтобы никакое знание не было утрачено из‑за языкового барьера или туманного оборота речи. Это подчёркивает привычку Ньютона не оставлять ни одного камня неперевёрнутым (каламбур про Философский камень уместен) в поисках Философского камня – даже к относительно новым текстам вроде сочинения Лиможона он подходил с той же интенсивностью, что и к более древним, почитаемым трудам.

«Manna»: анонимный алхимический трактат и пометы Ньютона#

Контекст и темы: «Manna» – так называется анонимная английская алхимическая рукопись XVII века с подзаголовком «A Disquisition of the Nature of Alchemy» («Исследование природы алхимии»). Ходившая в рукописных списках (а позднее вошедшая в антологию Aurifontina Chymica, 1680), Manna представляет собой рефлексивный текст, обсуждающий истинные цели алхимии и приводящий некоторые практические «рецепты». В нём подчёркивается, что создание золота – наименьшая из целей алхимии; гораздо выше ставится поиск универсального лекарства и более глубокого философского знания. Трактат призывает читателя искать духовную сущность в металлах и в самом себе – это довольно зрелая алхимическая перспектива, сочетающая мистическое и практическое.

После теоретической части Manna включает ряд рецептов, например методы «делать все драгоценные камни лучше природных» и «делать алмаз», а затем излагает Praxis of the Stone (Практику Камня) и её Multiplication (Умножение). Текст завершается «Epitome of the practice of the work» («Кратким изложением практики работы»). В целом Manna колеблется между философией (утверждая, что алхимия – божественная наука, на которую намекает Писание) и практическими указаниями (трансмутация металлов, искусственные драгоценные камни и т. п.), становясь мостом между алхимической теорией и лабораторным руководством.

Мотивация Ньютона: Ньютон познакомился с Manna в 1675 году через своего кембриджского друга Эзекиила Фоксрофта (который сам был вовлечён в алхимические круги и перевёл Химическую свадьбу Христиана Розенкрейца). Фоксрофт дал Ньютону копию Manna, которую Ньютон немедленно прочитал и плотно аннотировал. Важен момент времени: 1675 год – это год, когда Ньютон начал более серьёзные алхимические эксперименты (после перерыва 1673 года, связанного с оптическими спорами). В это время Ньютон всё больше задумывался о том, как алхимия может объединить физические и духовные истины.

Manna прямо об этом говорит, утверждая, что Писание и алхимия хранят одни и те же тайны и что мудрость Соломона была алхимической по своей природе. Ньютон был глубоко заинтригован идеей, что алхимия может быть хранилищем prisca sapientia – божественного знания, данного древним. Одна из его полевых помет на Manna, ставшая известной, – это размышление, связывающее алхимию с царём Соломоном и библейской мудростью: «This philosophy, both speculative and active, is not only to be found in the volume of nature, but also in the sacred scriptures… In the knowledge of this philosophy, God made Solomon the greatest philosopher in the world.» («Эта философия, как созерцательная, так и деятельная, содержится не только в книге природы, но и в Священном Писании… В знании этой философии Бог сделал Соломона величайшим философом в мире»). Это собственная помета Ньютона, раскрывающая его мотивацию: он верил утверждению Manna о том, что алхимия и библейская истина сходятся.

Кроме того, Manna предлагала практические сведения (например, рецепты улучшения драгоценных камней или изготовления «præcipiolum» Парацельса) – это не могло не возбудить экспериментальное любопытство Ньютона. В трактате также приводились варианты чтения из некой рукописи (отмеченной как переданная «W.S. in 1670 to Mr. F. and by Mr. F. to me 1675»), что давало Ньютону возможность заняться любимым делом – сравнением версий. В итоге Manna попала к Ньютону в тот момент, когда он искал в алхимии и теологически значимую философию, и лабораторные процессы – и Manna дала материал для обоих направлений.

Пометы и размышления Ньютона: Экземпляр Manna Ньютона (Keynes MS. 33) частично написан другой рукой (основной текст) и частично рукой Ньютона (его заметки и добавления. Он прочитал рассуждение о природе алхимии и явно был поражён утверждением, что «делание золота – самая тривиальная из её целей». На полях рядом с этим Ньютон поставил выразительное «NB» или небольшой знак, указывающий на одобрение. Затем он подчеркнул место, где перечислялись более высокие цели (такие как исцеление, понимание природы и Бога).

Ньютон затем добавил два дополнительных рецепта на странице, озаглавленной Praxis Lapidis (Практика Камня) и Multiplication (Умножение), которых не было в исходном тексте. Эти рецепты, по‑видимому, были заимствованы из других чтений Ньютона или от его корреспондентов – добавляя их, Ньютон дополнял Manna дальнейшими практическими шагами. После основного текста Ньютон приложил серию «notes & different readings» («заметок и различных чтений»). Здесь он сравнивал текст Manna, который имел, с другой рукописной версией, к которой имел доступ Фоксрофт. Например, если в Manna говорилось «our Mercury is not common Quicksilver» («наш Меркурий – не обычная ртуть»), а в рукописи Фоксрофта формулировка была немного иной, Ньютон отмечал этот вариант. Это показывает учёную тщательность Ньютона даже по отношению к анонимному трактату – он стремился к наиболее точному тексту.

Заметки Ньютона также углубляются в библейские отсылки: само название Manna отсылает к чудесной небесной пище, и текст изобилует библейскими аллюзиями (Бытие, Иов, Псалмы). Ньютон развивает их: в одной заметке он делает перекрёстную ссылку на Притчи, где Соломон символически упоминает манну, связывая её с небесной мудростью (Ньютон, вероятно, видел в этом алхимическую метафору). Самая известная помета Ньютона, как уже говорилось, связывает трактат с Храмом Соломона и его мудростью. Ньютон написал эту помету в 1675 году на полях, по сути проповедуя, что эта алхимическая философия скрыта в Писании и была известна Соломону. Этот момент аннотирования показателен – Ньютон фактически оправдывает своё занятие алхимией через Писание, согласуясь с аргументом Manna. Это позволяет предположить, что в тот год Ньютон пережил своего рода интеллектуальный синтез или даже откровение: оккультное исследование, которым он занимался, было частью Божьего замысла, а не в конфликте с его верой или естественной философией.

Последним добавлением Ньютона к Manna стала «Epitome of the Practice» – по сути краткое резюме того, как выполнять алхимическую работу, изложенное его собственными словами, которое он поместил в конце рукописи. Это как если бы Ньютон свёл всё к шпаргалке для лаборатории – отражение его практического, «руками‑делающего» подхода.

Точность и интерпретативные слои Ньютона: Аннотируя Manna, Ньютон оставил исходный текст (переписанный другим писцом) нетронутым, но через свои заметки вступил с ним в критический диалог. Его заметка о вариантах чтения показывает подход текстолога – он не удовлетворялся одной копией; он стремился к точности через колляцию. Это подразумевает, что он подозревал наличие мелких ошибок или пропусков в одной из версий и пытался их исправить. Различия, которые он отмечал, были невелики (выбор слов и т. п.), но они демонстрируют характерную для Ньютона установку на верность: сначала получить правильный текст.

Что касается интерпретации, содержание Manna не требовало «дешифровки» в той мере, как другие аллегорические тексты; оно относительно прямолинейно и написано прозой. Поэтому комментарии Ньютона направлены не на объяснение метафор Manna, а на расширение их последствий. Там, где Manna говорит, что «величайшие тайны алхимии также заключены в Писании», помета Ньютона приводит конкретные библейские примеры (отсылки к Бытие, Иову, Псалмам), чтобы подкрепить это утверждение. Это Ньютон, добавляющий глубину и доказательную базу – интерпретативный слой, выравнивающий Manna с его обширными библейскими штудиями.

Ньютон нигде не противоречит Manna в своих заметках; его тон – согласие и усиление. Даже в практических рецептах Ньютон не помечает их как ошибочные – напротив, он считает их достаточно заслуживающими доверия, чтобы добавить ещё. Например, Manna включает рецепт изготовления драгоценных камней, превосходящих природные. Ньютон, вместо того чтобы сомневаться, дополняет его дополнительными соображениями (возможно, соотнося с Бойлем или другими авторами, писавшими о фальшивых камнях). Эта модель поведения показывает, что Ньютон считал Manna заслуживающим доверия источником.

Современные исследователи отмечают, что Manna повлияла на взгляд Ньютона на цель алхимии; после 1675 года Ньютон всё чаще говорит об алхимии в возвышенных терминах (уже не просто как о способе делать золото, а как о средстве обретения мудрости о божественных законах природы). Этот сдвиг перекликается с тезисом Manna и собственным маргинальным подтверждением Ньютона. В техническом отношении Epitome of the Practice Ньютона в конце Manna показывает, как он понял практические указания всего трактата. Если сравнить эту эпитомe с другими известными процессами, описанными Ньютоном, они хорошо согласуются (например, как и другие источники, эпитома Ньютона подчёркивает очищение ртути, затем соединение с серой и т. д.). Никаких явных искажений – это добросовестное резюме, согласующееся с мейнстримными алхимическими процессами.

Можно сказать, что Ньютон переформулировал Manna, явно соединив её с Соломоном и Писанием, тогда как сам трактат лишь намекал на это. Это личный штрих Ньютона: он расширил метафизическое значение. Современная оценка (например, у Доббс, Janus Faces, с. 111–112) отмечает научную дискуссию о том, не был ли Фоксрофт (Mr. F.) фактическим автором Manna. Как бы то ни было, Ньютон воспринимал её всерьёз как подлинный источник скрытого знания. В заключение можно сказать, что обращение Ньютона с Manna характеризуется согласованностью и усилением: он добросовестно сохранил её аргументы и рецепты, полностью принял её философскую позицию (даже отозвавшись на неё собственными словами) и дополнил текст учёными и библейскими перекрёстными ссылками, вписав Manna в более широкий интеллектуальный контекст. Через аннотированную Manna Ньютона мы видим, как он стремился объединить «книгу природы» и «Священное Писание» под общим знаменем алхимической теологии – ключ к пониманию того, как в уме Ньютона встречались наука, вера и оккультизм.

Заключение: Переводы, выписки и комментарии Исаака Ньютона к алхимическим и эзотерическим текстам показывают ум, применяющий ту же строгую методичность к герметическим тайнам, что и к оптике или гравитации. Ньютон подходил к каждому тексту – будь то древняя Изумрудная Скрижаль или современный Hermetic Triumph – тщательно и почтительно: он сохранял букву, исследовал скрытый смысл и проверял его достоверность по другим источникам и собственным опытам. Мы видим Ньютона как филолога алхимии, сверяющего рукописи ради наиболее точного чтения; как экзегета, расшифровывающего закодированные эмблемы в химические операции; и как критического аналитика, отмечающего, где авторы согласны или ошибаются, и исправляющего несоответствия с помощью перекрёстных ссылок.

Примечательно, что во всех этих исследованиях Ньютон сохранял целостную интерпретативную схему. Выявляются устойчивые мотивы: он последовательно отождествляет «единую вещь мудрецов» с унифицированной материей, дающей серу и ртуть; он отождествляет Зелёного Льва или Зелёного Дракона в разных текстах с витриольной кислотой или сурьмяными соединениями, не отступая от этого убеждения; он видит во всех этих источниках подтверждение циклического процесса природы – растворения, очищения и воссоединения, – процесса, который, как он верил, отражён в Писании и творении.

С точки зрения точности и верности, переводы Ньютона (например, Изумрудной Скрижали и Шести ключей) высоко оцениваются современными учёными за буквенную точность и согласованность с исходным смыслом. Когда Ньютон отступал от исходного текста, это обычно было сделано сознательно и по‑учёному: например, он использовал более авторитетную латинскую версию, чтобы исправить ошибки английского перевода, или включал варианты рукописных чтений, чтобы ничего не потерять. Эти вмешательства показывают Ньютона‑критического редактора, а не Ньютона, навязывающего свои прихоти.

В то же время его интерпретативные глоссы иногда упрощали богатую многозначность источников. Его комментарии часто сводят мистический образ к конкретному химическому значению, что может оставлять в стороне альтернативные духовные прочтения, допускавшиеся автором. Например, Ньютон настаивал, что Изумрудная Скрижаль Гермеса говорит о «Mercury of the philosophers», властвующем над тремя царствами, сосредотачиваясь на буквальном алхимическом веществе там, где другие могли видеть более широкий метафизический смысл. Но и здесь Ньютон следовал вполне определённой герметической традиции (алхимической), достаточно верно, хотя и не исследуя другие (чисто духовные) линии толкования. По сути, переформулировки Ньютона тяготели к операционному и объединяющему. Он предпочитал интерпретации, согласующиеся с единой естественной философией – такой, в которой одни и те же принципы управляют планетами и палингенезом, металлами и лекарствами, Божьим Словом и Божьими Делами. Делая это, он иногда сглаживал более причудливые или многозначные аспекты этих эзотерических текстов. Но, далеко не искажая их, такой подход позволил Ньютону сплести из разнородных источников цельное полотно.

Современные исследователи широко признают, что обращение Ньютона к алхимии не было слепой одержимостью, а представляло собой систематическое исследование, движимое подлинными интеллектуальными целями. Он искал не меньше, чем фундаментальные законы материи и духа. Ньютон верил, что древние алхимики интуитивно постигли эти законы и закодировали их в своих текстах – и что, расшифровав их, он сможет обрести знание о природе столь же глубокое, как то, которое Principia дали в механике. Интеллектуальной целью Ньютона было найти простые, универсальные причины сложных явлений: в гравитации – силу, подчиняющуюся закону обратных квадратов; в цветах – спектр света; а в алхимии – «меркуриальный дух», связывающий всё творение. Мы видим эту цель в том, с какой готовностью Ньютон принял идею Сендивогия о животворящем духе в воздухе – в его сознании это был объединяющий ключ для биологии, химии и даже астрономии.

Метафизическое и философское значение текстов, которые выбирал Ньютон, подчёркивается его постоянными попытками связать их с высшими истинами: Manna – с Писанием и божественной мудростью, Hermetic Arcanum – с философией света и творения, Изумрудную Скрижаль – с prisca sapientia, лежащей в основе всех религий. Современники Ньютона не знали об этой стороне его деятельности, но его частные бумаги показывают, что он воспринимал алхимию как священное занятие – такое, которое может раскрыть Дух Божий в мире, так же как его физика раскрыла Божий порядок в небесах.

В заключение можно сказать, что переводы и анализы алхимических текстов, выполненные Ньютоном, отличались учёной добросовестностью и интерпретативной проницательностью. Там, где он находил ошибки или двусмысленности, он исправлял их путём авторитетных сопоставлений; там, где находил истины, он усиливал их и вплетал в собственную систему. Ньютон в целом оставался верен замыслу своих источников – зачастую даже яснее проясняя их намерения, чем это делали они сами, – но при этом он переформулировал их мистику в рациональный рассказ о процессах природы. Это свидетельствует о дисциплине ума Ньютона: он обращался к оккультным авторам не с доверчивостью или капризом, а с критическим благоговением, рассматривая их сочинения как закодированные научные статьи, подлежащие расшифровке.

Современные исследователи, изучающие алхимическое наследие Ньютона (Доббс, Ньюман, Фигала и др.), приходят к выводу, что Ньютон не занимался алхимией в вакууме, а опирался на труды прежних мастеров, внимательно их исследуя и иногда превосходя их в понимании. Его записные книжки показывают алхимию, преобразованную из лабиринта туманных рецептов в стройную экспериментальную программу, управляемую ясными принципами – многие из которых были выведены из тех самых текстов, которые он переводил и аннотировал. В конечном счёте, хотя Ньютон никогда публично не раскрывал эти эзотерические занятия, они сформировали его широкое представление о природе как об единой, закономерной системе, пронизанной божественным замыслом. «Последний из магов», как назвал Ньютона Кейнс, на деле был одним из величайших её учёных – он проливал свет на алхимический мрак силой перевода, анализа и непоколебимой веры в то, что Истина, как и свет, едина.

Источники:

• Newton’s manuscript translations and notes as catalogued by the Newton Project and Chymistry of Isaac Newton (Keynes Mss. 13, 14, 15, 16, 17, 19, 21, 23, etc.).

FAQ#

Q1. Why did Newton invest so much time in alchemy?
A. He believed ancient sages encoded true natural laws in symbolic language (prisca sapientia). Alchemical texts, to Newton, preserved fragments of a unified physics of matter—a pursuit he approached as rigorously as optics or mechanics.

Q2. How faithful are Newton’s translations?
A. Generally close to the Latin (and sometimes French) witnesses he used. Where he diverges is in commentary, mapping Hermetic images (e.g., “Mercury,” “as above, so below”) to a proto‑chemical theory of sulphur–mercury and universal spirit.

Q3. Is the Emerald Tablet authentically ancient?
A. It is a late antique/medieval Hermetic text with Arabic and Latin lines of transmission, not Pharaonic; its value is philosophical and programmatic rather than historical reportage.

Q4. Did this work inform his “real” science?
A. It influenced heuristics (active principles, subtle media, unity across kingdoms). While transmutation failed, the search for hidden agents resonates with his thinking on forces/aether.

Q5. How should modern readers treat these notebooks?
A. As serious scholarship in a different paradigm—philological, experimental, theological—that illuminates Newton’s method and ambitions even where chemistry has moved on.

• Dobbs, B.J.T., The Janus Faces of Genius: The Role of Alchemy in Newton’s Thought (Cambridge, 1991), which includes transcripts and analysis of Newton’s Emerald Tablet commentary and Manna annotations.

• Dobbs, B.J.T., “Newton’s Commentary on the Emerald Tablet of Hermes Trismegistus: Its Scientific and Theological Significance,” in Hermeticism and the Renaissance (Folger, 1988).

• Figala, Karin, and others on Newton as an alchemist (notably Figala’s research on Newton’s manuscripts and “De Scriptoribus Chemicis” notes).

• Newman, William R., Newton the Alchemist: Science, Enigma, and the Quest for Nature’s “Secret Fire” (Princeton, 2018) – providing context on texts like Ripley Reviv’d, Starkey’s influence, and Newton’s laboratory work reflecting these sources.

• The Chymistry of Isaac Newton website and Newton Project database for primary source excerpts and commentary on each manuscript.

• Manuscripts in the National Library of Israel (e.g., NLI Yahuda MS. Var. 259) and Cambridge Digital Library (e.g., Newton’s Flamel manuscript at MIT) that provide evidence of Newton’s sketches and annotations on Flamel’s figures.

• Statements by John Maynard Keynes (“Newton, the Man”, 1942) which, while calling Newton the “last of the magicians,” noted Newton’s intense scholarly approach to alchemy.

Newton’s alchemical legacy, once obscured, now stands illuminated by these studies: an extraordinary convergence of erudition and experimentation. In translating and interpreting the alchemists, Newton was seeking the ultimate keys – and in the process, he became an alchemist-scholar who nearly unlocked the code of matter centuries ahead of modern chemistry, all while never losing sight of the divine “Author of Philosophers” behind the code.