TL;DR

  • Советский Союз взрастил поколение лингвистов, занимавшихся дальней сравнительной лингвистикой, пытавшихся связать различные языковые семьи в гигантские «макросемьи».
  • Марксистская идеология и институциональная динамика способствовали формированию этого направления: ранние советские теории рассматривали язык как классовое явление, а более поздние учёные приняли широкие исторические перспективы эволюции языка.
  • Советские компаративисты выдвигали смелые гипотезы, такие как ностратическая суперсемья, объединяющая индоевропейские, уральские, алтайские, афразийские и другие языки в одну глубинную праязыковую основу.
  • На Западе большинство лингвистов относилось скептически к подобным поискам «прото-языка мира», но некоторые (например, Моррис Сводеш и Джозеф Гринберг) разделяли подобные амбиции – часто вразрез с академическим мейнстримом и порой под влиянием своих левых политических взглядов.
  • Наследие этих «пролетарских полиглотов» сохраняется: хотя их грандиозные теории остаются спорными, они стимулировали появление новых методов, масштабных баз данных и междисциплинарного диалога, связывающего лингвистику с генетикой и археологией в поисках общего материнского языка человечества.

От Маркса к Марру: лингвистическая революция#

Изображение Вавилонской башни у Брейгеля (1563) символизирует смешение языков, которое советские лингвисты позднее пытались «разрешить», выдвигая гипотезу общего происхождения различных языков. Многие советские учёные мечтали концептуально «обратить Вавилон», отыскав единство за глобальным языковым разнообразием.

В раннесоветскую эпоху лингвистика оказалась переплетена с марксистской идеологией. Николай Марр, лингвист грузинского происхождения, утверждал, что язык напрямую формируется классом и экономическим базисом. Он полагал, что все языки имеют единое доисторическое происхождение, состоящее всего из нескольких первичных слогов[^1]. «Яфетическая» теория Марра – предполагающая, что при социализме будут возникать новые языки, – была с энтузиазмом воспринята как марксистская ортодоксия в 1920‑е годы. Советское государство, стремившееся создать пролетарскую науку, свободную от «буржуазного» влияния, сделало учение Марра официальным подходом к языку на десятилетия. В рамках этой доктрины традиционная сравнительная лингвистика (с её родословными вроде индоевропейской семьи) объявлялась реакционной. Вместо этого язык рассматривался как классообусловленный культурный конструкт, который в бесклассовом обществе должен был эволюционировать к единой пролетарской речи.

Этот радикальный лингвистический эксперимент длился не вечно. К 1950 году сами советские руководители стали скептически относиться к псевдонаучным утверждениям Марра. В необычном повороте событий Иосиф Сталин лично вмешался в лингвистический спор. В 1950 году он опубликовал известную статью, в которой отверг идеи Марра и подтвердил, что язык не является классовым инструментом, а представляет собой общее достояние всего народа. Сталинское эссе «Марксизм и вопросы языкознания» фактически осудило марризм и положило конец эпохе пролетарского лингвистического рвения. Этот разворот снова открыл двери для историко-сравнительной лингвистики в СССР. Парадоксальным образом, после лет навязанного языкового эгалитаризма советские учёные получили свободу исследовать эволюцию языка с большей научной строгостью – и вскоре использовали её в весьма амбициозных направлениях.

Разноязычная империя#

Ряд факторов в интеллектуальном ландшафте Советского Союза подготовил его лингвистов к тому, чтобы, как только классическая наука была реабилитирована, стать дальними компаративистами. Во‑первых, СССР занимал огромную территорию, изобилующую языковым разнообразием: славянские, финно-угорские, тюркские, кавказские, тунгусо-маньчжурские и многие другие языки сосуществовали в его границах. У советских лингвистов была живая лаборатория для сравнения языков, многие из которых были мало изучены на Западе. Эпоха Марра, несмотря на свои недостатки, по крайней мере пробудила интерес к документированию неиндоевропейских языков многочисленных национальностей СССР. Когда сравнительный метод вновь обрёл уважение, советские учёные уже располагали огромными массивами данных по этим языкам.

Кроме того, марксистская интеллектуальная культура подчёркивала крупномасштабные исторические процессы. Советская академическая среда благоволила широким диахронным исследованиям в археологии и антропологии – естественным продолжением было изучение эволюции языка в грандиозном временном масштабе. Идея о том, что все человеческие языки могут происходить из одного источника, хорошо сочеталась с эгалитарным, антирасистским мировоззрением. (Показательно, что лингвисты XIX века в Европе нередко сопротивлялись сближению индоевропейских языков с «низшими» языками из‑за этноцентризма; один учёный отмечал предубеждение против родства индоевропейских языков с языками «жёлтых рас».) Напротив, советский интернационализм поощрял взгляд на все языки как части общей человеческой истории. Доказательство глубокого родства, скажем, русского и науатля или турецкого и тамильского имело определённое утопическое очарование – языковое эхо коммунистических лозунгов о единстве всех народов.

Наконец, свою роль сыграла и относительная замкнутость советской науки. Отчасти отрезанные от некоторых западных академических трендов, советские лингвисты были меньше подвержены влиянию структурализма и формальной лингвистики (вроде теорий Хомского), которые доминировали в западной лингвистике середины XX века. Вместо этого они сохраняли сильные традиции исторического языкознания и филологии. При государственной поддержке фундаментальных исследований (и отсутствии необходимости гнаться за быстрыми публикациями ради должности) коллективы учёных могли годами составлять сравнительные словари и размышлять о дальних связях. В такой среде стремление к грандиозной объединяющей лингвистической гипотезе не осуждалось – оно поощрялось или, по крайней мере, терпелось как престижное интеллектуальное занятие. Сцена была подготовлена для того, чтобы советские лингвисты нацелились на языковой эквивалент «теории всего».

Ностратический поиск: «наш язык» объединяет Евразию#

Освободившись от тени Марра, советские исторические лингвисты не теряли времени и запустили смелые сравнительные проекты. К 1960‑м годам небольшая группа учёных в Москве начала разрабатывать идею макросемьи, которая связала бы многие языковые группы Старого Света. Они назвали этот гипотетический праязык ностратическим, от латинского nostras – «наш соотечественник» (в широком, включающем смысле – «наш язык»). Термин Nostratic был введён ранее датским лингвистом Хольгером Педерсеном (1903), но именно советские учёные – прежде всего Владислав Иллич‑Свитыч и Аарон Долгопольский – превратили его в детализированную гипотезу в 1960‑е годы.

Иллич‑Свитыч и Долгопольский были подлинными пионерами дальнего сравнения. Работая в основном за «железным занавесом», они кропотливо сопоставляли базовую лексику и грамматические аффиксы в разных семьях: индоевропейской, уральской (например, финский, венгерский), алтайской (тюркские, монгольские и др.), картвельской (грузинский и родственные), дравидийской (юг Индии) и афразийской (семитские, берберские и др.). Выявляя повторяющиеся звуковые соответствия и общие корни, они реконструировали около 1000 слов праязыка, датируемого примерно 15 000 лет назад. Этот праностратический лексикон включал слова для частей тела, природных объектов, местоимений и других базовых понятий, намекавших на общее происхождение этих евразийских и североафриканских линий.

Ностратическая гипотеза, разработанная московской группой, предполагала, что единое доисторическое языковое сообщество со временем распалось на многие семьи, известные нам сегодня. Если бы ностратический язык существовал, то такие, казалось бы, несхожие языки, как русский, арабский, турецкий и тамильский, были бы крайне дальними родственниками. Подобные утверждения неизбежно вызывали споры – но ностратисты подкрепляли их внушительным массивом данных. Иллич‑Свитыч даже опубликовал многотомный сравнительный словарь ностратического, демонстрируя предполагаемые когнаты (родственные слова) в шести основных семьях суперсемьи. Например, он выделял корень «вода», который, по его мнению, проявлялся в латинском unda, русском вода, турецком su (от более раннего *sū/*śu?) и других формах после учёта звуковых изменений. Скептики могли (и делали это) утверждать, что эти сходства отобраны выборочно или случайны. Но для исследователей‑ностратистов сам объём межсемейных совпадений в сочетании с систематическими звуковыми соответствиями указывал на подлинное генетическое родство.

Важно отметить, что «московская школа» сравнительного языкознания гордилась методологической строгостью. В отличие от некоторых западных сторонников языковых мега‑семей, советские ностратисты стремились следовать традиционному неограмматическому сравнительному методу: устанавливать регулярные звуковые соответствия и реконструировать праформы – только в более широком масштабе. По сути, они рассматривали дальнее сравнение как продолжение нормальной исторической лингвистики, а не как иную игру с более слабыми правилами. Это отличало их, скажем, от американского лингвиста Джозефа Гринберга, который в то же время классифицировал языки с помощью более быстрого (и, по мнению критиков, более шаткого) метода массового сравнения словаря. Русские учёные верили, что ностратику можно доказать с научной строгостью – и тем самым вывести советскую лингвистику на мировую арену.

К 1980‑м годам ностратические исследования обрели преданную аудиторию в СССР и Восточной Европе. Проводились конференции, где обсуждали, какие семьи следует включать в ностратическую, и уточняли реконструкцию праязыка. Институт языкознания в Москве стал центром этой работы, а молодые лингвисты, такие как Владимир Дыбо и Сергей Старостин, активно включились в неё. Действительно, ностратика стала краеугольным камнем советской дальней лингвистики, вдохновив ответвляющиеся теории и общий энтузиазм по поводу того, что в конечном счёте может быть найден «материнский язык». Как заметил один западный наблюдатель того времени, группа «в основном советских и восточноевропейских исследователей» была движима убеждением, что все человеческие языки эволюционировали из одного древнего источника. Доказательство этой моногенезы языка было не чем иным, как научным Святым Граалем.

За пределами ностратики: расцвет макросемей#

Окрылённые кажущимся успехом ностратики, советские компаративисты не ограничились Евразией. Некоторые обратили внимание на другие континенты и ещё более глубокие временные горизонты. Сергей Старостин, блестящий полиглот и универсал в области языков, выдвинулся на первый план в 1980‑е–1990‑е годы. Старостин участвовал в разработке нескольких смелых гипотез: он заново рассмотрел спорную алтайскую группу (объединяющую тюркские, монгольские, тунгусо‑маньчжурские, корейский и японский языки) и поддержал её новыми аргументами. Он также сотрудничал с западными коллегами над гипотезой дене‑кавказской семьи, связывающей сино-тибетские языки (например, китайский) с языками Кавказа (и даже с языками на‑дене Северной Америки) в один гигантский кластер. Если бы дене‑кавказская гипотеза оказалась верной, это означало бы, что, например, баскский, бирманский, чеченский и навахо имеют общего далёкого предка. Старостин и его соавторы предлагали звуковые соответствия и праслова и для этой теории, хотя она оставалась ещё более спорной, чем ностратика.

Импульс советской дальней лингвистики сохранился и после распада Советского Союза в 1991 году. Российские учёные продолжили макросравнительные проекты, расширив международное сотрудничество. Под руководством Старостина были созданы такие базы данных, как онлайн‑проект «Tower of Babel» (названный с ироничной отсылкой к библейскому сюжету), где собирались списки слов сотен языков для компьютерного сравнения. Глобальная лексикостатистическая база данных стала ещё одним проектом, нацеленным на количественную оценку лексических сходств в мировом масштабе. К концу 1990‑х годов конференции по «прото-языку мира» или «материнскому языку» собирали как бывших советских, так и некоторых западных лингвистов, готовых рискнуть скепсисом коллег.

Западные мейнстримные лингвисты в большинстве своём оставались крайне скептичны к этим масштабным «языковым путешествиям во времени». В то время как для индоевропейской и подобных семей были выработаны надёжные методики и накоплены убедительные данные, такие предложения, как ностратика или америнд (группировка почти всех индейских языков у Гринберга), часто считались маргинальной наукой. Многие специалисты указывали на высокое отношение шума к сигналу при сравнении языков на интервалах в десятки тысяч лет: случайные сходства и заимствования легко могут ввести анализ в заблуждение. Известный лингвист Лайл Кэмпбелл прославился тем, что предложил «заглушить криком» широкие классификации Гринберга, а не принимать их, что отражало накал противостояния в этой области. Историческая лингвистика традиционно исходила из того, что после примерно 6000–8000 лет раздельного развития языки расходятся настолько, что регулярные связи становятся неуловимыми, – правило, иллюстрируемое оценкой лингвистки Йоханны Николс о том, что грамматические свидетельства «полностью рассеиваются примерно после 8000 лет». Многие считали, что сторонники дальнего сравнения игнорируют эту осторожность, отправляясь в глубь времён с недостаточным инструментарием.

Тем не менее советские «дальнобойщики» обладали институциональной сплочённостью и настойчивостью, которых не хватало одиночкам‑«люмперам» на Западе. В СССР они сформировали полуофициальную школу; их идеи преподавались (хотя и наряду с более консервативной лингвистикой) и публиковались в академических издательствах. За пределами СССР компаративисты, отстаивавшие макросемьи, часто оказывались в изоляции или становились объектом насмешек. Например, Моррис Сводеш, американский пионер дальнего сравнения и лексикостатистики, был маргинализирован отчасти по политическим причинам – в 1949 году его уволили в разгар «красной угрозы» за коммунистические связи, – а также потому, что его идеи моногенеза языка выходили далеко за рамки мейнстрима. Сводеш продолжил исследования в Мексике и других странах, собирая данные, которые, как он считал, указывали на единое происхождение всех языков. Джозеф Гринберг, другой американский учёный, имел блестящую карьеру (особенно в классификации африканских языков), но когда в 1980‑е годы он попытался объединить почти все индейские языки в одну семью «америнд», он также столкнулся с ожесточённой критикой специалистов по этим языкам.

Не случайно, что некоторые из этих несоциалистических компаративистов имели левые или антиэстеблишментские взгляды. Они находили отклик – или, по крайней мере, научное товарищество – в советской школе. В конце 1980‑х годов Виталий Шеворошкин, эмигрировавший из СССР лингвист, работавший в Мичиганском университете, организовывал встречи, где восточные и западные «макрокомпаративисты» могли обмениваться идеями. Шеворошкин отмечал, что лишь горстка американских лингвистов интересовалась выходом за пределы общепринятой временной глубины, тогда как советские учёные уже реконструировали языки эпохи последнего ледникового периода (15 000+ лет назад). Это восточно‑западное сотрудничество породило публикации и недолго просуществовавший журнал (Mother Tongue) в 1990‑е годы, посвящённый исследованию возможного прото-языка мира – по сути, шаг за пределы ностратики и других макросемей к конечному праязыку.

Хотя прото-язык мира остаётся спекулятивной гипотезой (и многие лингвисты сомневаются, что его вообще можно доказать), усилия советских компаративистов и их союзников не были напрасны. Они существенно расширили наши знания о малоизученных языках, стимулировали создание крупных сравнительных баз данных и даже подтолкнули лингвистику к взаимодействию с генетикой и палеонтологией. Сегодня генетики человека, строящие родословные популяций, порой обнаруживают любопытные параллели в деревьях языков – и отчасти обязаны этим смелым гипотезам о том, что языки, подобно генам, образуют древо, восходящее к общему корню. В определённом смысле советские лингвисты‑дальнобойщики заставили задаться вопросом: как далеко назад мы можем проследить наши устные слова? Даже если мейнстримная наука не приняла полностью их ответы, сам вопрос продолжает вдохновлять исследования.

Почему СССР породил столько дальних компаративистов?#

Оглядываясь назад, нетрудно увидеть, что Советский Союз предоставил идеальное сочетание условий для формирования этих лингвистических визионеров. Идеологически идея единства, лежащего в основе разнообразия, хорошо вписывалась в марксистско‑ленинские мотивы. Советская риторика часто прославляла дружбу народов и общую судьбу; поиск первичного языкового единства был романтическим научным параллелизмом. На раннем этапе марксистское влияние буквально перекроило лингвистику через Марра, а даже после его падения марксистская историческая рамка – с её грандиозными нарративами эволюции – обеспечивала интеллектуальное прикрытие для изучения глубокой истории языка. Учёные могли представлять свои исследования как выявление стадий «эволюции языка», аналогичных стадиям социально‑экономического развития. Действительно, Виталий Шеворошкин утверждал, что эволюция языка может пролить свет на ранние миграции людей и изменения в обществе, что является весьма «марксистским» междисциплинарным подходом (связывающим язык с материальной историей).

Институционально советская академическая система поддерживала масштабные, долгосрочные проекты. Лингвисты в Москве или Ленинграде, работавшие над ностратикой, имели доступ к многочисленным коллегам и государственному финансированию для издания объёмных сравнительных трудов. Существовало и чувство патриотического соперничества с Западом: так же как СССР стремился к первенству в космосе, он не возражал против того, чтобы претендовать на первенство в решении загадки происхождения языка. То, что западные лингвисты отвергали эту идею, лишь подталкивало советских учёных удвоить усилия и доказать свою правоту. В контексте холодной войны быть интеллектуальным «ренегатом» было проще в относительно закрытом советском научном мире, где небольшой круг единомышленников мог поддерживать «еретические» проекты без особого внешнего вмешательства. Один российский исследователь с иронией заметил, что западные лингвисты могли игнорировать макрокомпаративизм, но в России «смежные дисциплины», такие как археология, постоянно ставили большие вопросы – и лингвисты чувствовали давление дать большие ответы.

Ещё одним фактором было личное и политическое созвучие. Несколько ключевых фигур были либо гражданами СССР, либо симпатизировали левым идеям. Это не простое совпадение. История Сводеша показывает, как блестящий компаративист с коммунистическими взглядами оказался нежелательным в Америке 1950‑х годов – но его идеи нашли отклик в советских и социалистических кругах. В изданиях стран соцлагеря можно обнаружить, что лексикостатистические методы Сводеша и его дальние гипотезы родства воспринимались вполне серьёзно в то время, когда американские журналы их игнорировали. Можно сказать, что сформировалась параллельная линия лингвистических исследований: осторожная, узкоспециализированная мейнстримная лингвистика на Западе и смелая, синтезирующая лингвистика на Востоке. Разумеется, не все советские лингвисты принимали ностратику или макросемьи; многие оставались скептичны. Но доля энтузиастов была значительно выше, чем где‑либо ещё. Как выразился один журналист журнала Science в 1988 году, «в споре о материнском языке» советские учёные твёрдо стояли на стороне верящих, тогда как большинство западных специалистов сомневалось, что такой язык когда‑либо будет найден.

Наконец, нельзя забывать и о духе середины XX века. Это была эпоха великих объединяющих теорий – в физике (поиск единой полевой теории), в биологии (ДНК как ключ к единству жизни), в антропологии (гипотеза «выхода из Африки» о происхождении человека). Нетрудно увидеть в советских лингвистах часть этого духа времени, стремившихся к великой объединяющей теории языка. Разница заключалась в том, что на Западе лингвистика повернулась внутрь (к структурным правилам и грамматике человеческого разума), тогда как в СССР она повернулась наружу и назад (к историческим связям и истокам речи. Социополитические стимулы подталкивали её именно в этом направлении: советский учёный был менее свободен в занятиях абстрактной психологической теорией (хомскианская лингвистика порой воспринималась как «идеализм»), тогда как прослеживание древних связей народов вполне укладывалось в марксистский материализм и советскую историографию. Следуя сравнительно‑историческому пути, советские лингвисты могли создавать работы, которые были научными, материальными и революционными (по крайней мере, в их собственных глазах).

В итоге Советский Союз породил так много дальних компаративистов потому, что в нём сложилась правильная смесь идеологии, ресурсов и интеллектуальной дерзости. Язык пролетариата – в самом широком смысле, идея о том, что все пролетарии мира (и все остальные) когда‑то могли говорить на одном языке, – был заманчивой концепцией, которую советские лингвисты могли разрабатывать всерьёз. Они действовали с определённой научной отвагой, порой балансируя на грани доказательности, но несомненно расширяя горизонты лингвистического поиска. Их наследие напоминает, что наука, даже лингвистика, не существует в политическом вакууме. В стране пятилеток и футуристических мечтаний вполне логично было финансировать ретропроекцию на 15 000 лет в прошлое, реконструируя «наш язык» – и, возможно, в конечном счёте наше единство как людей.

FAQ#

Q1: Что такое ностратика и почему советские лингвисты ею интересовались?
A: Ностратика – это предполагаемая «макросемья» языков, объединяющая многие евразийские и африканские языковые семьи в одну древнюю линию. Советские лингвисты 1960‑х–1980‑х годов рассматривали её как свидетельство общего происхождения различных языков, что соответствовало их историческому фокусу и сулило престижное, объединяющее открытие для советской науки. Вкратце, ностратика обещала показать, что такие языки, как русский, арабский и хинди, происходят от одного материнского языка – смелая идея, которую советские учёные находили и научно увлекательной, и идеологически привлекательной.

Q2: Как коммунистическая политика повлияла на эти лингвистические теории?
A: Коммунистическая идеология косвенно поощряла крупномасштабные, объединяющие теории в лингвистике. В ранний период советская власть навязала марксистскую теорию языка Марра (впоследствии отвергнутую), а в целом режим благоволил историко‑эволюционным подходам. Идея о том, что все люди (независимо от класса или расы) разделяют общее языковое наследие, резонировала с марксистскими эгалитарными идеалами. Кроме того, некоторые западные лингвисты с коммунистическими взглядами (например, Моррис Сводеш) разрабатывали монолитные теории происхождения языка и находили больше понимания для этих идей в СССР, где бросать вызов западному академическому статус‑кво было почти спортом.

Q3: Почему мейнстримные лингвисты скептически относятся к дальним сравнениям?
A: Большинство лингвистов считает, что языки меняются настолько сильно, что после примерно 6000–8000 лет становится чрезвычайно трудно доказать генетическое родство – сигнал тонет в шуме. Сторонники дальнего сравнения часто вынуждены опираться на расплывчатые сходства между словами или грамматическими элементами, которые могут возникать случайно или в результате заимствований. Мейнстримные учёные требуют систематических звуковых соответствий (как в признанных семьях вроде индоевропейской), которых макросемейные теории пока убедительно не продемонстрировали. Иными словами, доказательства для таких предложений, как ностратика или глобальный прото-язык, с точки зрения традиционных стандартов считаются спекулятивными и недостаточно строгими.

Q4: Поддерживали ли какие‑то западные лингвисты идею общего материнского языка?
A: Да, небольшое число – поддерживало. В США Джозеф Гринберг классифицировал языки мира в широкие группы (например, он утверждал, что все индейские языки, кроме пары семей, принадлежат к одной семье «америнд»), а Мерритт Рулен отстаивал идею глобального прото-языка. Ранее Моррис Сводеш также верил в конечную моногенезу и разработал лексикостатистику для её изучения. Однако эти учёные часто работали на периферии дисциплины – идеи Гринберга и Рулена были спорными и встречали сильное сопротивление специалистов. Показательно, что широкие классификации Гринберга в значительной степени были отвергнуты его современниками, а политические проблемы Сводеша вытеснили его из мейнстрима. Их усилия шли параллельно с работой советских компаративистов, но без аналогичной институциональной поддержки.

Q5: Каково нынешнее состояние советских гипотез дальней лингвистики?
A: Они остаются спорными, но эволюционировали. Ностратика и подобные макросемейные гипотезы по‑прежнему считаются недоказанными большинством лингвистов, хотя «московская школа» сравнительного языкознания продолжает исследования (теперь уже глобально, часто в сотрудничестве с не‑российскими коллегами). Некоторые конкретные предложения получили ограниченную поддержку – например, гипотеза дене‑енисейской семьи, связывающая сибирский енисейский язык с североамериканской семьёй на‑дене, была воспринята всерьёз многими специалистами. В целом, теории, возникшие в советской среде, привнесли в лингвистику масштаб и амбицию, и хотя грандиозное видение единого материнского языка остаётся неподтверждённым, собранные данные и разработанные методы обогатили наше понимание языковых связей. Диалог между «люмперами» и «сплиттерами» – теми, кто ищет глубокие связи, и теми, кто придерживается более строгих критериев, – продолжается, отчасти опираясь на смелый вклад советских компаративистов.

Примечания#

Источники#

  1. Encyclopædia Britannica. «Николай Яковлевич Марр». Encyclopædia Britannica. Encyclopædia Britannica, Inc., последнее обновление 2014 г. Описывает лингвистические теории Марра и их марксистскую интерпретацию, отмечая советскую поддержку и сталинское осуждение 1950 года.

  2. United Press International. «Linguists Delve Many Millennia Into Past to Find Man’s Mother Tongue». Los Angeles Times, 1 января 1989 г. Репортаж о советских и восточноевропейских лингвистах (таких как Шеворошкин, Илич-Свитыч, Долгопольский), пытающихся реконструировать древний «праязык», с объяснением ностратической гипотезы и концепции моногенеза.

  3. Karttunen, Klaus. «Swadesh, Morris». Who Was Who in Indology (биографическая база данных), 2024. Биография Морриса Сводеша, подтверждающая его увольнение в 1949 г. как коммуниста и отмечающая его работу по лексикостатистике и моногенезу (The Origin and Diversification of Language).

  4. Starostin, George. «Macro-Comparative Linguistics in the 21st Century: State of the Art and Perspectives». Journal of Language Relationship 11 (2014): 5–32. Излагает две школы дальнего сравнения (массовое сравнение Гринберга и московскую школу во главе с Иличом-Свитычем и Долгопольским) и обсуждает растущий интерес со стороны генетики и археологии к исследованию макросемей.

  5. Greenberg, Joseph H. Language in the Americas. Stanford University Press, 1987. Представляет классификацию Гринберга индейских языков Америки на три макросемьи (эскимосско-алеутскую, на-дене и америндскую) — крайне спорный труд, являющийся примером западной дальнесравнительной лингвистики и дискуссий, которые он вызвал.

  6. Ruhlen, Merritt. The Origin of Language: Tracing the Evolution of the Mother Tongue. John Wiley & Sons, 1994. Популярный синтетический труд, в котором Рулен (последователь Гринберга) отстаивает моногенез человеческого языка и обобщает данные в пользу нескольких макросемей, ссылаясь на работы как западных, так и советских лингвистов-дальнесравнителей.